В этом месте меня не спрашивали, что я чувствую. И, чёрт возьми, это было лучшее, что могло случиться за последние сутки.

— Ты чего такой злой? — встречает меня у стойки Брендон.

Свой. Бета. Обладает язвительностью и дерзостью, но четко осознает границы, за которыми может последовать ответная агрессия.

— Брендон, — бросаю коротко.

— Глазами сдираешь мясо, — хмыкает Брендон, протягивая мне стакан. — Или сейчас кого-то выебешь, или в стену вмажешь — лишь бы не сгореть изнутри.

Он всегда чувствовал, когда во мне зверь вырывается на поверхность, — не лез с расспросами, просто подставлял плечо, наливал и давал место выдохнуть, пока я не сойду с ума.

Райн

Брендон ухмыляется, но я вижу — маска. Глаза цепкие, внимательные, как у бойца перед первым ударом. Он не промахивается — сразу чувствует, когда дело не в драке. Не в сексе. Не в выпивке. Когда внутри всё трещит по швам, он, как всегда, чувствует — бросает крючок без нажима, не лезет в душу, но и не отступает, тянет, упрямо, по-своему заботливо, будто знает, что молчание — это хуже любого ответа.

— Опять батя с песней про «пора остепениться»? — фыркает. — Я видел тебя «остепенённого»: три драки за ночь, две девки в номере и рассвет на крыше с сигаретой в зубах. Романтика, блядь.

Уголки губ дёргаются. Почти усмешка. Но в следующую секунду я бросаю:

— Совет хочет меня женить.

Слова вырываются, как рычание. — прямые, злые, без фильтра, и Брендон сразу замирает, тихо свистнув сквозь зубы.

— Официально?

— Реальнее некуда, — отвечаю, не отводя взгляда.

— Да ну нахрен, — он качает головой, прищурившись. — Ты же через день новую цепляешь. Хотя бы одну по имени помнишь?

Я усмехаюсь. Но во рту — вкус пепла.

— Теперь будет одна. Пара.

Он сразу напрягается. Пропадает вся дурашливость. Брови хмурятся. Плечи чуть подаются вперёд — как у волка, когда учуял угрозу.

— Истинная? — уже серьёзно.

Я киваю — коротко, чётко, без пояснений.

Брендон оглядывает зал: клуб, как обычно, пульсирует музыкой, дым стелется по полу, девки в блёстках вертят бёдрами, бармены разливают алкоголь под визги и свет вспышек — но всё это для него уже просто шум, а для меня давно выцвело и не имеет веса.

Он возвращает взгляд. Долгий. Прямой. Без лишнего.

Ни страха, ни осуждения — только понимание. Настоящее, глубокое, то, которое не надо озвучивать.

Он всегда знал, кто я такой. Не просто сын Альфы. Не просто наследник.

А хищник, которому позволено чуть больше. Которому многое сходит с рук. Потому что иначе — не выживет никто.

— Она уехала пятнадцать лет назад, — говорю глухо, но чётко. В голосе — не слабость, а сдержанная ярость. — Завтра будет здесь.

Брендон чуть приподнимает бровь, хмыкает, откидывается на стойку. Молчит секунду. А потом усмехается, в голосе — грязный, ленивый металл.

— Такие связи не тухнут, брат, — если она твоя, ты узнаешь это не по глазам, а по тому, как в тебе взорвётся зверь, когда её запах ударит в грудь. Омега не сопротивляется — она скулит, срывается с тормозов, тянется, и если ты альфа по праву, она сама прыгнет на член, даже не поняв, как оказалась под тобой

— Моя потерянная сучка, — выдыхаю, глядя, как на танцполе самки трутся о воздух, будто надеются, что их поимеют прямо под бит. — Завтра она будет здесь.

Брендон хмыкает, делает глоток, прищуривается:

— Чувствую — мясо будет. Но ты с этим справишься. Совет, разборки, старики с их пердежом — забей. Я прикрою, разгребу, если что — вытащу из огня за шкирку.

— Знаю, — отвечаю, и он слышит, что это не благодарность — это доверие на уровне крови.

— А ты займёшься своим, — продолжает он, серьёзно, без ухмылки. — Тем, что твоя. Не по статусу — по запаху.

Я усмехаюсь. Медленно. Хищно. Так, что сам чувствую, как потягивается нутро, как скалится волк под кожей.

— Именно.

Он кивает, будто подтверждает правило жизни:

— Так и должно быть. Ты — центр. А я — тот, кто держит тебе спину, пока ты трахаешь, кусаешь и метишь.

Музыка оглушает, свет мигает, как при обмороке. Вокруг суета, духота, девушки с влажными глазами, блеск, теснота, запахи алкоголя и возбуждения. Любую из них можно привлечь одним взглядом или словом. Стоит только посмотреть или сказать — и они сами подойдут, сами сядут, сами сделают то, что ты хочешь.

Но я даже не двигаюсь. Потому что знаю: завтра войдёт она . Та, от которой встанет у меня, а у остальных — опадёт. Та, на которую зверь внутри сорвётся без команды. Та, чья шкура — моя . Чья шея — под моими клыками. Которая будет течь, как сучка, просто от того, что я рядом.

И прыгнет на член, даже не дождавшись приказа. И, чёрт побери, вот это — возбуждает сильнее любой дешёвой юбки.

— Райан, пошли танцевать, — голос Кайли льётся в ухо, сладкий и липкий, как ликёр, которым она обычно запивает мои сигареты после минета.

Она уже прижалась — грудью, бёдрами, ладонями. Без стеснения, с наглой уверенностью, будто всё решено. Её пальцы скользят по груди, ниже — к ремню. Не спрашивает. Даже не играет.

А вчера она стояла на коленях, глотая воздух и мои пальцы, пока я держал её за волосы и трахал так, что соседи по номеру стучали в стену. До этого — лицом в матрас, задрала жопу, выла от каждой фрикции, царапала спину, текла так, будто я был последним, кто её возьмёт.

Она не просила ласки. Она просила быть грубо оттраханой. И я давал. Сколько хотел. Глубже. Жёстче. Быстрее. Пока сам не устал.

Кайли хочет быть под сильным человеком. Сильным, чем те, кто сейчас на танцполе. Сильным, чем все её бывшие. Она хочет быть под мной. Потому что я не говорю много. Я не жду поцелуев в ответ на свои действия.

Мои ночи редко отличались: запах секса, чужие пальцы под джинсами ещё до закрытой двери, кровь в ушах, скрежет кровати, мокрые стоны и крики, которых днём эти сучки боятся даже шептать.

Они приходили сами. Голодные. Мокрые. Я брал, как хотел. Без обещаний. Без имени. Без взгляда дольше, чем нужно, чтобы понять — она уже готова.

Секс был диким. Животным. Грязным. Без следа. После — душ. Сигарета. Новый номер. Новый рот.

— Райан, ты не в настроении? — Кайли цепляется губами за ухо, шепчет, дышит. Её язык липкий, навязчивый. Голос почти скулящий. Она привыкла, что я не отказываю дважды подряд.

Но я уже не там. Аккуратно, но резко стаскиваю её руки. Делаю это не злобно, просто так, чтобы почувствовала — она никто.

— Сегодня нет, Кайли.

Она надувает губу, изображает обиду. Играет в девочку. Но я знаю, что ровно через час она будет тереться о первого, кто подставит пах. Так же громко стонать, так же цепляться, так же прикидываться верной сучкой. Мне плевать. Потому что сегодня в моей голове — не она.

И не такие, как она. Сегодня в моей крови — запах той, что не раздвинет ноги по команде.

А заставит меня взвыть, потому что её — нельзя не взять.

— Пошли сыграем, — Брендон кивает в сторону бильярдного стола, не теряя привычной ухмылки. Его голос выдёргивает меня из мыслей, как резкий щелчок по коже. — А то с такой рожей тебя и без стаи начнут стороной обходить.

Я не отвечаю. Хватая кий, сжимаю его крепче, чем нужно. Брендон не задает лишних вопросов, когда я нервничаю. Он не лезет с советами, не пытается меня разговорить, не навязывает своё внимание. Просто даёт мне свободу. Иногда — молчанием, иногда — игрой.

Он чувствует, когда мне лучше выместить напряжение на шарах, чем на чужой челюсти.

— Проигравший платит за вечер, — бросает он, перекладывая кий из руки в руку, будто проверяет вес.

— Щедро, — бросаю спокойно, чуть прищурившись. — Сразу решил оплатить моё настроение?

Я наношу первый удар — резкий, точный, хищно-решительный. Так я привык ставить на место тех, кто забывает рамки. Шары срываются с места. Они грохочут, разлетаются в стороны, разрушая треугольник с таким звуком, что в клубе наступает тишина. Лёгкая, почти неуловимая, но ощутимая.