— Я… — сглатываю, слова застревают. Голос срывается, будто чужой. — Я впервые испугался, Брендон.

Глаза режет, но не моргаю. Пусть видит. Пусть знает: альфа может расколоться, если под ударом его пара.

Внутри рвёт зверь. Волк воет, рвётся наружу, требует крови за её слёзы. Я держу его — но пальцы дрожат, суставы хрустят, потому что удерживать такое — всё равно что пытаться остановить шторм голыми руками.

Брендон молчит. Стоит прямо, взгляд твёрдый. Не жалеет. Уважает.

— Когда увидел её… как она лежала, как чужой вцепился в неё… — выдыхаю рывком. — Я не знал, дышит ли она. Не знал, успел ли.

Тишина гудит, давит. Даже тиканье часов режет слух. Волк внутри снова рычит — глухо, низко, так что грудь отзывается вибрацией.

— Я будущий альфа, — слова звучат сухо. — Мне нельзя терять контроль. Нельзя срываться. Но когда это касается её… — срываюсь, сжимаю кулаки до боли, ногти впиваются в ладони. — Я теряю всё.

Брендон делает шаг ближе. Его ладонь ложится на плечо тяжело, уверенно, будто фиксирует меня в этом мире.

— Ты не потерял, — говорит он спокойно. — Ты спас.

Я молчу, потому что не ощущаю себя спасителем.

— А если бы не она, — говорит он, — дети могли бы не вернуться. Ты это тоже знаешь.

Я киваю. Один раз.

— Но и они должны знать, — говорю я жёстко, будто ставлю точку, — она выжила не потому что пошла против приказа. А потому что я пришёл. Потому что стая встала за неё. Потому что порядок сработал.

— Понимаю, — отвечает Брендон тише, чем обычно. И уходит, не дожидаясь, пока я скажу ещё хоть слово. Кивает, закрывает за собой дверь, оставляя меня один на один с собственным гулом.

Два часа тянутся вязко. Достаточно, чтобы она улеглась и остыла. Но мало, чтобы я перестал чувствовать, как под кожей дрожит злость — и вместе с ней страх, что мог потерять её.

Захожу в спальню. В руках поднос: бульон, хлеб, таблетки. Ничего лишнего. Всё, что нужно, чтобы она встала на ноги. Чтобы тело восстановилось, а силы вернулись.

Белла лежит спиной ко мне. Покрывало сползло до талии, плечи открыты. На коже — царапины, синяки, следы, оставленные чужими руками. Смотрю — и внутри всё снова тянется в оскал.

Я ставлю поднос на тумбочку. Сажусь рядом, на край стула. Двигаюсь тихо, без суеты.

— Белла, — произношу мягко. Но без тепла. В голосе — только необходимость. — Тебе нужно поесть.

Она молчит. Лежит спиной. Дышит ровно. Но я знаю — слышит каждое слово. Просто не отвечает. Упрямо. По-детски. Как будто это единственный способ показать: обиделась. Не на мелочь — по-настоящему.

И в этом молчании будто клеймом горит: «Ты меня предал».

В груди тянет неприятно, вязко. Я был рядом. Я спас. Но для неё — этого мало. Для неё я всё равно тот, кто сделал больно.

Смотрю на неё. Маленькая, упрямая, храбрая. Одна бросилась в самое пекло, выстояла. А теперь отворачивается, словно я враг.

Она не простит сразу. Я это понимаю. Потому что я был жёстким.

— Я не собираюсь уговаривать, — голос у меня выходит сдержанный, но с нажимом.

— Я не хочу, — бурчит она в подушку. С злостью. Почти как девчонка, у которой забрали игрушку.

— Белла, — зову снова. — Упрямиться бессмысленно. Если не сделаю я — сделает кто-то другой. Жёстче. Холоднее.

Она не произносит ни слова, но её плечи заметно дрожат. Я всё понимаю, но продолжаю настаивать на своём. Я мог бы уйти, но не ухожу.

— Остынет, — говорю тихо. — Потом есть не сможешь.

Тишина. Слышно лишь её дыхание. Я медленно выдыхаю, и слова сами срываются с губ:

— Я был жестоким... потому что испугался.

Сначала тишина. Потом сам же добавляю:

— Ты не представляешь, что я почувствовал, когда увидел тебя среди чужих. Один из них схватил тебя, как добычу. Я не был уверен, дышишь ли ты, успел ли. Этот миг... Я никогда себе его не прощу. Пальцы сжимаются в кулаки, костяшки хрустят.

— Я альфа. Я обязан быть опорой, стеной, судьёй. Но когда речь заходит о тебе… я не выдерживаю. — Голос дрожит, срывается. — Мне действительно страшно. Потому что потерять тебя — это страшнее всего.

Она молчит, но её плечи дрожат. Едва заметно. Для других это мелочь, но для меня — как глоток свежего воздуха после долгого погружения.

— Просто поешь, Белла, — говорю тише. — Не ради меня. Ради себя. Потому что я хочу, чтобы ты была жива.

Встаю, уже на пороге, и слышу — ложка звенит о фарфор. Сердце успокаивается, возвращается на место.

Из подушки доносится тихий голос, но я слышу каждое слово:

— Райн… спасибо, что успел.

— Зачем я тебе, Райн?

Голос хриплый, срывается, но я не прячусь. Говорю в спину, пока он не успел уйти.

— Только потому что я твоя пара? Он оборачивается не сразу. Ровное лицо. Как всегда. Сдержанный. Спокойный.

— Да, — произносит. — Ты моя пара.

— Это ответ? — не сдерживаюсь, в голосе колкость. — Не человек. Не личность. Просто метка.

Он смотрит на меня, как будто не понимает, в чём подвох.

— Это связь. Глубже любой любви.

— А я хочу любовь, — тихо, но отчётливо. — Не только связь. Не только природу.

Пауза. Я вижу, как он стискивает челюсть.

— Ты полагаешься на метку, как на оправдание, — продолжаю. — Но ты… ты вообще чувствуешь что-то? Или просто выполняешь то, что “должен”?

Его глаза темнеют. Он явно не ожидал. Секунду кажется, что он что-то скажет — нужное, важное.

Но он молчит.

— Всё ясно, — выдыхаю, отворачиваясь.

Он уходит. Не глядя. Не говоря. Дверь закрывается почти бесшумно — как будто и правда не хочет ранить сильнее. Но именно это и ранит. Сильнее.

Если бы накричал — было бы проще. Если бы вспыхнул, разозлился, хлопнул дверью — я бы знала, что ему не всё равно. А так — просто тишина. И в этой тишине звучит ответ на вопрос, который я так и не успела задать.

Он верит в связь. В то, что я его пара. А я… А я хотела, чтобы он меня любил. По-настоящему.

Не потому что так решил его волк. А потому что я — это я.

И сейчас я точно знаю — он этого не чувствует. Или не хочет чувствовать. А значит… я здесь не потому, что меня выбрали. Я здесь — потому что не было другого выхода.

Если я правильно оценила своё состояние — через пару дней буду как новая.

Организм восстанавливается, боль почти ушла, только движения ещё даются с усилием.

Но радости от этого немного.

Потому что Райн сказал: я под арестом. Красиво, конечно, звучит — “восстановление”, “под защитой”, “забота альфы”… Но по сути — я заперта. В комнате. Без права выйти. И это меня совсем не устраивало.

Я не привыкла сидеть сложа руки. Не привыкла, чтобы мной командовали. Особенно — так. Без объяснений. Без права голоса. Он решил — и всё. А меня, выходит, никто не спрашивал.

И от этого внутри только сильнее клокотало: я жива, я спасла малышей, я выстояла… И теперь — тишина. Ожидание. И чужие решения, которые принимают за мен

Нет. Так дело не пойдёт. Как-то надо выбираться. Но сначала — встать на ноги.

Сил почти нет. Ломать себе шею, прыгая со второго этажа, — не самый умный вариант.

Да и кому я что докажу? Райану? Себе?

Он не появляется. Целый день. Ни шагов в коридоре. Ни звука в доме.

Только тишина. Такая громкая, что начинает сводить с ума.

Вечером — как по часам. Он заходит. Не смотрит на меня. Не говорит.

Просто проверяет ссадины. Как врач. Как будто между нами ничего нет.

Как будто я никто. Он не задерживается. Не задаёт вопросов. Оставляет лекарства — и выходит, будто я просто обязанность, а не пара.

Провожаю его взглядом. И чувствую, как внутри что-то сжимается.

Вроде бы этого я и хотела. С самого начала — держать дистанцию, не подпускать близко, не верить в связь. Но теперь… теперь я смотрю, как он уходит, и мне хочется закричать.

Сказать: «Посмотри на меня!» Спросить: «Ты правда ничего не чувствуешь?»

Я лежу на его кровати. В его доме. И не чувствую себя нужной. Только — пленницей.