Я отворачиваюсь. Резко. Словно прикоснулась к раскалённому.

— Твой отец не должен меня тут видеть, — выдыхаю, глядя в огонь. Языки пламени пляшут, обманчиво яркие. Но жар — не от них. От него.

— Моего отца тут нет, — слишком спокойно. Как будто это не имеет значения.

Он поднимает плед, не глядя на меня — будто всё уже видел. Бросает на колени — точно, уверенно.

— Укройся. Сними сама. Или мне помочь?

Голос ровный, но в нём ощущается твёрдость. Это не угроза, а факт. Он не приближается и не заглядывает под плед. Но воздух между нами накаляется. Он мог бы раздеть меня без спроса. Но пока он даёт мне выбор.

Пока.

Я кутаюсь, прячу руки, вжимаюсь в тепло. Пальцы дрожат. Плед шершавый, но надёжный.

Слова застревают в горле. Не от того, что нечего сказать. А потому что он — рядом. Совсем близко.

Он разворачивается. Оставляет пространство. Воздух между нами вибрирует, как натянутая до предела струна.

И я впервые не могу решить, что страшнее: убежать или остаться. Потому что в этом доме, в этой атмосфере тепла, в его голосе — безопаснее, чем я готова признать.

Я медлю. Вдыхаю глубже, чем нужно. Затем тянусь под плед, хватаюсь за подол мокрой майки, снимаю её. Потом — юбку.

Остаюсь в одном белье. Кутаюсь в плед, стараясь завернуться до подбородка, будто ткань способна защитить не только от холода.

Он подходит, не глядя, забирает мокрую одежду и молча уходит. Я остаюсь одна: треск камина, капли на коже, мысли, ускользающие, как вода сквозь пальцы.

Проходит пять минут или вечность. Сначала я чувствую запах какао — тёплого, молочного, с привкусом детства и маршмеллоу.

Он возвращается. Протягивает кружку. Пальцы касаются на миг. Его рука горячая. Моя всё ещё ледяная.

— Спасибо, — шепчу. Почти неслышно. Ему. Себе.

Он не отвечает. Просто садится рядом, не вплотную, но достаточно близко. Устраивается на меху, лицом к огню. Тепло от него ощущается сильнее, чем от пламени. Это тепло напоминает дикую природу — знакомую, пугающую и родную..

Я делаю глоток. Сладость и жар переплетаются. Всплывает воспоминание, словно забытый кадр из прошлого.

Первый в моей жизни костёр. Мы, самые младшие, сбились в кучки у огня. Кто-то жарил маршмеллоу, кто-то ловил искры, смеялся и визжал. Я бегала с девочками, падала, смеялась и пыхтела.

А он… Он сидел рядом с отцом. Ему было семь или восемь лет. Он выглядел невероятно серьёзным, даже гордым из-за синяка на скуле. Сидел так, будто уже знал, что станет вожаком. Я смотрела на него снизу вверх и восхищалась. Хотя тогда ещё не понимала, почему.

— Ты уже тогда был задирой, — усмехаюсь в кружку. Голос хриплый, но тёплый.

Он поворачивает голову, чуть хмурится.

— О чём ты? — спрашивает осторожно. Ни угрозы, ни раздражения — только внимательность.

— Первый костёр, — поднимаю глаза. — Мне было пять. Тебе семь. Сидел с синяком под глазом и таким видом, будто уже командуешь всей стаей.

Райн едва заметно усмехается.

— Может, и командовал, — бросает. Уголки губ дрогнули в улыбке — настоящей, той, что не для публики.

— Смотрел на нас, как на щенков, — продолжаю, прижимая ладони к кружке. — А сам весь в маршмеллоу. Помнишь?

Он поворачивается ближе. Отблески огня вычерчивают скулы, шею, плечи. Делают его почти нереальным — живым, но словно вышедшим из сна.

Он смотрит пристально, будто заново собирает моё прошлое по кусочкам, и произносит, тихо, с тенью улыбки:

— Помню тебя… косички, крик, запах дыма — тебя было много.

Он приближается медленно, не касаясь, но завоевывая пространство между нами — как хищник, чьё терпение страшнее прыжка. Запах — терпкий, тёплый, с примесью дыма и леса — оплетается вокруг, заставляя кожу помнить. Его губы почти касаются моих, а сердце уже сорвалось — бьётся в горле, в запястьях, в каждом дрожащем вдохе.

В тишине неожиданно раздается женский голос. Он звучит уверенно, с легкой тягучестью и раздраженной интонацией, знакомой до мурашек.

— А я тебе говорила, Оливер: сына нужно воспитывать, а не закрывать глаза! Эта девочка — не пара ему. Новенькая, да ещё и с прошлым, о котором мы ничего не знаем. Подумай сам…

Мы замираем оба, когда с крыльца доносится до боли знакомый голос женщины с площади — приглушённый.

Райн

Чёрт бы побрал эту стерву. Внутри всё сжимается. Волк рычит, вырывается — готов выйти, растерзать, заткнуть. Нас только что вырвали из самого важного — из того момента, когда Белла не отпрянула. Не оттолкнула.

Она приняла меня — моё дыхание, мой запах, меня самого. А теперь голос Рейчел.

Холодный, как лёд. Вязкий, как яд. Он просачивается сквозь дверь, обволакивает стены, вползает в комнату, как плесень. Она знает. Проклятье, знает, что я здесь не один. Что Белла со мной.

И всё же продолжает говорить. Громко, нарочито. Каждое слово — как гвоздь.

Отец слышит. Белла — тоже. И именно на это она рассчитывает.

— Селена воспитана. Уравновешенна. Сильная пара. Преданная, — льёт мёд голосом, которым травят. — Не то чтобы…

Пауза. Долгая. Ядовитая. Она не называет имени. Не бросается обвинениями. Но каждый, кто слышит — слышит главное. Это не просто намёк.

Сжимаю челюсть, но внутри — грохочет, злость стучит в виски и отдается в ладонях, будто вот-вот вырвется наружу.

Рейчел — хищница в шелке, воспитанная хладнокровно, привыкшая брать без спроса и держать мёртвой хваткой.

Она улыбается, когда режет по живому, и не отпустит то, что считает своим — даже если давно потеряла над этим контроль.

И всё это я знаю на вкус: как кровь на языке, когда сдерживаешься слишком долго.

Белла рядом замирает. Я слышу, как дыхание у неё сбивается, как плечи напрягаются под пледом. И это бесит сильнее, чем слова Рейчел.

Дверь открывается.

Они входят в дом, как в собственное владение — шаги уверенные, взгляды скользят по комнате.

— А волчица едва пришла — а уже под пледом у твоего сына, — тянет Рейчел, ядовито-медовым голосом, делая вид, будто просто констатирует факт.

Я встаю между ней и Беллой, чувствуя, как волк внутри навострил уши — готов рвать, если понадобится.

Отец смотрит долго, прищуренно, взгляд скользит по мокрым волосам Беллы, по пледу, по моей спине — и не говорит ни слова, но я знаю: вывод он уже сделал.

— Райан, — отец смотрит прямо. Спокойно. Но это спокойствие — как натянутая струна. — Что происходит?

Слова негромкие, но внутри всё откликается. Он — вожак, и сейчас говорит не родитель, а тот, кому подчиняется стая.

— Мы промокли, — отвечаю просто, сдержанно. Спина прямая, взгляд — в его глаза. Даже сын не может позволить себе слабость здесь.

Рейчел перехватывает инициативу мгновенно.

— Юная леди, — её голос мягок, как шёлк. И так же легко душит. — Вы, наверное, не в курсе, но приглашение на Совет — не каприз, не прогулка по бутикам. Это обязанность. Или… вы об этом не знали?

Белла вздрагивает. Глаза опускаются. Пальцы чуть сильнее сжимают плед.

— Простите… Я… забыла, — тихо. Не испуганно — но сдержанно, будто стыдно самой за этот пробел.

Рейчел улыбается. Медленно.

— Разумеется, — её интонация скользит, как лезвие. — В городе ведь всё проще, правда? Там можно забыть даже о собственных границах. О том, на чьей земле ты стоишь. И чью постель случайно делишь.

У Беллы перехватывает дыхание. Щёки заливает румянец. А внутри меня — гул. Тот самый, перед тем как рвёт связь с самоконтролем.

— Рейчел, — голос отца звучит ровно, но с явным предупреждением. Он не удивлён — он просто фиксирует происходящее, как нечто предсказуемое.

Но она будто не слышит. Или делает вид, что не слышит.

Смотрит прямо на Беллу. Губы улыбаются — но взгляд холоден, точно лёд в бокале.

— Некоторые, вижу, привыкают слишком быстро, — говорит почти ласково. — Ещё вчера не знала, где находится стая, а сегодня уже под пледом с наследником. Что ж… кровь, конечно, сильнее привычек. Воспитание не всегда поспевает.