Кляпа запрокинула голову, волосы её упали на плечи. Она двигалась сильнее. Напористее. Но всё так же точно. Как будто дирижировала симфонией, в которой не было лишнего инструмента.

Когда это случилось, они оба это поняли. Не потому, что что—то взорвалось, а потому что ничего не осталось. Их стоны сплелись в один звук, словно две партии в странном музыкальном дуэте – высокий, резкий вздох Грини и протяжный, почти театральный стон Кляпы, в котором было что—то неожиданно комичное. Он вырвался из её горла с такой интонацией, будто она одновременно переживала кульминацию и комментировала собственное выступление: немного растянуто, на выдохе, с хрипотцой, напоминающей фальцетную пародию на оперу. Это был стон женщины, которой и правда хорошо, но которая всё равно не может не добавить перца. Гриня едва не захихикал сквозь собственное облегчение – но в том, как она звучала, не было ни пошлости, ни стыда. Это был стиль. Подпись. Словно стон сказала: «Да, это сделала я. И да, именно так».

И долго не двигались. Только тяжело дышали, как будто в этой тишине ещё звучала музыка, которую никто не хотел прерывать.

Вначале Валентина вернула контроль над своими пальцами. Они подёрнулись где—то на уровне коленей, как будто кто—то включил питание в полуразряженный контур. Затем – дыхание. Рваное, нечёткое, как после марафона во сне. Валентина поняла, что сидит. Причём не просто сидит – а сгорбившись, вжатая лбом в диван, который пах чем—то между телом и старым утюгом.

Пол под ней был холодным. Не просто прохладным, а обидно ледяным, как будто хотел сказать: «Добро пожаловать в реальность, гражданка». Колени дрожали. Сердце стучало – не в груди, а прямо в глотке, как будто хотело выйти через рот с заявлением на увольнение.

Сцена пронеслась у неё в голове не картинкой, а пачкой. Отрывки воспоминаний шли волнами: обрывки фраз, рваный ритм тел, звук голосов, сливающийся в неразборчивое многоголосие. Пошлости, которые она никогда бы не произнесла. Звуки, которые до сих пор вибрировали в мышцах. Каждый шепот. Каждое движение. Каждый раз, когда она поднималась и опускалась – и не в переносном смысле. Всё вспомнилось сразу. Всё разом.

Паника пришла позже. Сначала тело вернулось. Потом – разум. А уж за ними, как королева в промокших чулках, пришла паника. Она не швырнула двери, не закричала. Она просто медленно встала, как будто боялась, что пол обидится. Схватила платье, натянула его не глядя. Лифчик засунула подмышку. Трусики… где—то были. Потом – сумка, сапоги. Один – не тот. Второй – тоже.

Оглянулась. Гриня лежал на спине. Руки всё ещё были связаны, губы приоткрыты, взгляд – в потолок, как у человека, которому только что показали конец мира, но он не понял, смеяться ему или хлопать. Он не шевелился. Через секунду – голос, хрипловатый, удивлённый:

– Может, ты меня развяжешь?

Ответ пришёл не от Валентины, а откуда—то глубже – из того угла сознания, где ещё теплился голос Кляпы. Он звучал слабо, как остаточный ток после грозы, но в нём всё ещё хватало фирменного хрипловатого задора, чтобы пробить тишину. Это был её голос, прозвучавший последними силами, оставшимися у неё от контроля над телом Валентины – чуть сдавленно, но с прежней наглой интонацией, как у бармена, уставшего, но не утратившего ехидства:

– Ой, не спеши, герой. Полежи пока. Подумай о своём поведении. А если будешь хорошим мальчиком – в следующий раз разрешу говорить. Но не факт, что словами.

Пальто валялось на подлокотнике. Она схватила его, обмоталась как могла, и шагнула к двери. Табурет встретил её коленом. Боль пришла мгновенно. Словно даже мебель решила: «Ты не пройдёшь, пока не расплатишься».

Она дёрнула ручку, открыла дверь и вышла в коридор, оставив позади хлопок, звон и щелчок, с которыми закрываются не просто двери, а позорные главы в биографии. За её спиной осталась не просто квартира – место, где реальность потеряла тормоза.

На лестнице её качнуло. Перила спасли. Она вцепилась в них, как в смысл жизни. Металл был холодным. Слишком холодным. Прямым. Честным. Хотелось уткнуться в него лицом.

В ушах звенело. Не от громкости, а от пустоты. Всё внутри было как тишина в плохом отеле – некомфортная, густая, но твоя. В голове не было мыслей. Только один мерзкий, липкий фрагмент: «Теперь он точно запомнит меня. Только не как женщину. Как катастрофу. Как вселенский БДСМ—катаклизм, спущенный в его квартиру в форме девушки с дипломом и срывом».

Она шла. Каблук стучал по лестнице вразнобой. Пальто сползало. Платье перекрутилось. Трусики где—то застряли, возможно, в сумке. Возможно, на полу под диваном. Вернуться и забрать их? Никогда.

На улице её обдало ветром. Лицо горело. Шея – как от солнечного ожога. И всё тело зудело, как будто в него встроили память, которую невозможно стереть.

– Если бы школа закончилась так же, – выдохнула она себе под нос, – я бы точно получила золотую медаль. По моральной деградации.

Она замерла. В груди что—то хрустнуло, как если бы внутри попытались расправить старую газету. И только после этого – вдох. Долгий. Скрипящий. Как будто кислород снова разрешили пускать в лёгкие, но строго под залог.

– Теперь у меня официально есть БДСМ—опыт. Осталось только добавить в резюме: «Умею унижать мужчин, стрессоустойчива, владею техникой наездницы и не путаю галстук с кляпом».

Она усмехнулась – с той самой кривизной губ, за которой прятались и стыд, и дрожь, и вся бессмысленная тяжесть прожитого. Усмехнулась, потому что не смеяться было уже невозможно. Потому что смех – это единственное, что хоть как—то удерживает вертикаль, когда реальность складывается пополам.

И пошла дальше. Быстро. Как будто её преследует собственная тень. И она знает, что на следующем повороте этой тени снова будет голос. Тот самый голос, с этой фирменной наглой ухмылкой на каждом слове – весёлый, вызывающе бодрый, как будто ничего не произошло. И, разумеется, с предложением, от которого она точно должна отказаться. Хотя она прекрасно понимала, что должна бы отказаться – не ответить, не слушать, не втягиваться снова – знала, что не сможет. Потому что всё, как обычно: сопротивление – это часть ритуала. А уступка – финальный аккорд.

Улица встретила Валю с характерным сквозняком судьбы. Пальто болталось на плечах, как если бы оно давно приняло решение от неё съехать. Платье съехало набок, один каблук застревал в каждой щели тротуара, другой норовил оторваться и ускакать в ночной Мухосранск. Валя шла вперёд – если это можно было назвать «шла». Это было бегство. На максимальной моральной тряске, со скоростью, которую развивают только люди, убегающие от чего—то внутреннего. Или от кого—то.

В данном случае – от Кляпы.

– Всё, – бормотала она сквозь стиснутые зубы, – это конец. Я сдаюсь. Я не вывожу. Я ухожу с линии фронта. В государственную систему безопасности.

Каждый шаг по асфальту отдавался стоном в коленях. Сумка грохотала о бедро, как у почтальона с суицидальными письмами. Волосы слиплись в грязную подкову. Щёки горели. Под мышкой что—то чесалось – возможно, совесть. Или кусочек потерянной самооценки.

Фонари светили подозрительно. В их мерцании Валя чувствовала осуждение. Ветер поднимал подол и одновременно подсказывал маршрут – туда, туда, к людям в форме и с анкетами. Её ноги не слушались, но бежали. Потому что бежать – это последнее, что оставалось человеческого в этой ситуации.

– Я иду, – сказала она. – В полицию.

– Валюша, ну зачем ты так? – прошелестело изнутри. – Всё же было так красиво… эстетично… ритмично…

– Заткнись, – прошипела она, сбив дыхание. – Я больше не танцую по твоей партитуре.

Полиция, казалось, была последней инстанцией, где ещё можно было рассчитывать на что—то, напоминающее здравый смысл. Не понимание – нет. Валя на такое не рассчитывала. Но хотя бы сдержанную вежливость. Или алгоритм. Главное – алгоритм. Инструкция. Кто—то, кто скажет: «Заполните форму», «Сядьте, подождите», «Назовите свою фамилию» – и вот уже ты внутри чего—то знакомого, земного, предсказуемого. А всё остальное можно потом.