– Итак, диаграмма репродуктивной активности за сутки, – начала она, будто выступала на закрытом симпозиуме. – Смотри, вот тут резкий спад. Это ты, когда решила «ещё чуть—чуть полежу». А вот тут – провал, потому что ты дала Паше уйти без предложений продления подписки на свои гены.

Пока Кляпа читала вслух сводку неудач, Валентина попыталась нащупать лифчик. Вместо этого наступила босой ногой на крышку от кастрюли, которую Паша, судя по всему, использовал как пепельницу. Крышка издала предсмертный металлический хруст, Валентина – вслух проклятие, а её лодыжка – лёгкий щелчок, как будто решила «хватит с меня». В следующий момент она уже пыталась балансировать на одной ноге, придерживая локтем грудь, чтобы не вывалиться из чужой майки.

– Если мы не уйдём отсюда в течение двадцати минут, – продолжала Кляпа с холодной деловитостью, – у тебя на лбу проступит клеймо «осталась на завтрак». Это социальная смерть, Валя. Выйти из этой квартиры после восьми утра – всё равно что махать флагом с надписью «я эмоционально привязалась к человеку с гантелями под кроватью».

Валентина распрямила юбку, которую накануне так неловко задрала, пытаясь сесть поудобнее на диване, и поправила подол – мятая ткань села криво, отчего левая сторона смотрелась длиннее правой. Кофта была мятая, под мышкой пахла чужим сном, а волосы на затылке стояли в комическом намёке на электрошок. В отражении зеркала она видела не женщину, вышедшую из ночи, а скульптуру, слепленную из вялого настроения и хлебных крошек.

Образ напоминал фрилансера с посттравматическим синдромом или, в лучшем случае, человека, который только что родил разочарование. Ноги ныли, как будто не спали, а карабкались по горам. Обувь нашлась под креслом: один ботинок смотрел вперёд, другой – в себя. Нацепив их с лицом паломника, Валентина покачнулась, выпрямилась и обречённо шагнула к зеркалу, как к последнему дознанию перед судом внутренней этики.

Кляпа не унималась:

– Никаких «пять минут ещё». У тебя миссия, не дремота. Один объект – не зачёт. А пока ты тут стонешь, где—то на планете плачет нерождённый гений космической инженерии. Его звали бы Саша. Он был бы левшой. И выигрывал бы олимпиады. Но теперь… увы. Мы кормим вселенную Пашами.

Валентина, сжав зубы и волю, открыла дверь. Воздух в подъезде пах газетами, котами и вечным ремонтом. Шаг за порог дался ей с усилием, будто она покидала укрытие не от войны, а от себя. Кляпа хлопнула воображаемым пультом – и, как всегда, перешла к следующему пункту повестки.

– Следующий – айтишник. Мозг, очки, худи. Работаем по плану. Восемь часов на подготовку, один шанс на попадание. Убедительная просьба не шептать ему про кофеин и Бога. В прошлый раз это выглядело как вербовка в секту.

Валентина фыркнула. Хотелось просто лечь в сугроб, пока тот не растаял, и не вставать. Вместо этого она бродила по утреннему городу, как антигероиня рекламной кампании прокладок: бледная, смятая, растерянная. По пути в метро купила булочку, которую не стала есть – просто подержала в руке, как напоминание, что в мире ещё осталась простая еда без миссии.

– Сегодня выходной, – прошептала она почти молитвенно, с надеждой, что инопланетная программа репродуктивного вторжения учитывает праздники.

– У оргазма нет выходных, – отрезала Кляпа. – Вперёд, солдат. Планета ждёт.

И в этот момент Валентина осознала, что больше всего в жизни хочет не мужчины, не тишины и даже не чая, а чтобы хоть одна реплика в её голове не звучала как из устава военного колледжа для женщин с чувством вины.

И всё же пошла. Не потому, что верила в миссию. А потому, что знала: вернуться назад значило остаться там, где пахнет чипсами, а подставка для телевизора стоит на табуретке.

Она вышла из квартиры так тихо, как только могла. На цыпочках, будто под ней был не линолеум, а минное поле из воспоминаний. Дверную ручку поворачивала медленно, с трепетом хирурга, вынимающего осколок. Паша спал – и Валентина надеялась, что не проснётся до тех пор, пока она не исчезнет окончательно. Не хотелось слов, взглядов, ничего. Только тишины, которой она не могла добиться ни снаружи, ни внутри.

Выходные закончились, как заканчиваются затянувшиеся каникулы в аду – с лёгким чувством стыда, недоумением и каким—то внутренним укачиванием. Валентина ехала в метро, крепко сжав сумочку, будто в ней был не блокнот и кошелёк, а план побега с территории здравого смысла. В вагоне пахло чем—то между мокрой одеждой и недовольством. Через три станции стало понятно – пахнет ею.

Кляпа уже разложила стратегию на квадранты и категории: «Итак, у нас айтишник. Объект: интроверт. Среда обитания: open space. Оружие: слова, запах тела, немного отчаяния и правильное расположение бедра у кулера». Голос звучал как аудиогид по анатомии провала. Валентина внутренне стонала.

Она вспоминала, как Иван однажды уронил флешку, и ей пришлось смотреть, как он на четвереньках ползёт между столами. В тот момент не возникло ничего – ни сочувствия, ни интереса, ни возбуждения. Только одна мысль: «Какой же длинный провод у наушников». А теперь ей предлагали уронить его туда же – но уже без флешки. Или без одежды. Или без здравого смысла.

– Он любит Star Wars – говори про звёзды, – диктовала Кляпа с вдохновением продюсера дешёвого свидания. – Он пишет на Python – свернись клубком. Он не любит женщин – стань настолько женщиной, чтобы он засомневался в себе.

– А может, он любит философию? Или стихи? – слабо возразила Валентина.

– Да, – вздохнула Кляпа с выражением вселенской тоски, – особенно если Мандельштам когда—то крутил пилон. Ну ты подумай сама: человек, который с детства мечтал быть сервером, явно не ведётся на метафоры.

Она посмотрела на своё отражение в стекле вагона. Вместо женщины в расцвете обольстительного идиотизма там находилось что—то, напоминающее насекомое в панике. То ли муравей, попавший в отдел женских тренингов, то ли таракан, переодетый в человека, которого всё равно никто не хочет.

На станции «Парк культуры» зашла женщина в деловом костюме. Рядом с ней Валентина почувствовала себя документом, забытым в принтере: смятым, бледным, не до конца напечатанным. Она попыталась вытянуть спину, но юбка зацепилась за край сиденья, и вместо грациозности вышло напряжённое положение «на грани судороги».

– Сделай лицо, – подсказала Кляпа, – не как в бухгалтерии, а как в рекламе духов.

Валентина попыталась. Получилось нечто между удушенной улиткой и преподавателем труда на пенсии. Кляпа завела монолог:

– Ну что, операция «интеллектуальный доступ» провалилась ещё на стадии обёртки. Ты же не можешь быть роковой, пока у тебя под ногтями следы кекса и страх. Но ничего. У меня есть идея: встань около него с серьёзным лицом и скажи: «Иван, я думаю, у тебя баг в сердце». Если он не сбежит – это судьба.

Валентина из последних сил сдерживалась. Она уже представляла, как входит в офис, как подходит к Ивану, как срывается голос на слове «привет». В этой фантазии за её спиной обязательно смеётся принтер. Или мышь. Или охрана. Всё вокруг, кроме Ивана.

– Может, просто не делать этого? – робко подумала она.

– Может, – отозвалась Кляпа. – Но тогда придётся переселить тебя в симуляцию. В кукольный дом, где ты будешь сидеть в халате и обсуждать с подругами рецепты. И каждый раз, когда ты будешь говорить «а он мне не перезвонил», где—то на Альфе Центавра будет взрываться планета.

Валентина вздохнула. Это был тот редкий случай, когда даже вздох звучал как увольнение.

Когда поезд доехал до ее станции, Валентина вышла, вжав голову в плечи, как будто пыталась стать ниже морального давления. На эскалаторе впереди стоял мужчина в костюме. Пахло лосьоном. На секунду она представила, что тоже могла бы быть с таким. Без пледов и гантелей. Без запаха вчерашнего чая и крышек от майонеза.

– Забудь, – прошипела Кляпа. – Он пахнет банком. А ты – борьбой. У нас миссия. Он не выдержит. Он максимум справится с салфетками.

Валентина вцепилась в поручень. Было ощущение, что руки потеют не от страха, а от постоянной попытки не рухнуть. Каждая мысль ныла, как после тренажёрного зала. Сама идея о том, что сейчас ей придётся не просто быть – а быть интересной – казалась верхом театра абсурда.