Они сидели в комнате у окон и смотрели в поля ржи, на лес, из которого два дня тому назад следили за хутором. В соседней комнате медленно ходил из угла в угол хозяин хутора Яков Янсон, постукивая тяжелой палкой. Один раз он вышел к ним в эту широкую гостиную. Присев на край кресла, предложил меду. Они отказались. Они были угрюмы и молчаливы. На хуторе не оказалось ни Коромыслова, ни его сообщников. Смешно теперь было вспомнить, как крались они вдоль стен высокого бревенчатого дома, крытого по-западному красной черепицей, как ворвались в крыльцо, как наставили револьверы на появившегося внезапно хозяина хутора... Как потом карабкались по старым саням и полозьям в конюшне, задыхаясь от пыли слежавшейся соломы, как взломали дверь сарая — показалось, что там кто-то есть. И тоже ворвались туда с револьверами наготове — их трое да два волостных милиционера. Теперь все это казалось смешным.

Хозяин на все вопросы только пожимал плечами. Он повторял то же самое: ничего не знает, никого не видел. Ждали хозяйку, которая куда-то уехала ненадолго и должна была вернуться.

— Жаль, — вздохнул Янсон, — мёт у нас вересковый, хмельной. Тержим тритцать ульев, тем и живем...

Он хорошо говорил по-русски, только выговаривал вместо «д» букву «т».

— А когта жил в Латвии, то германской еще, то тержал то шеститесяти. Тогта была жива моя первая жена.

Помолчав, прибавил:

— Лучше семь раз гореть, чем один втоветь...

Он встал, пошел к дверям, обратно в свою комнатку, но остановился, заговорил снова про мед:

— Может, вам приготится совет мой. Занимайтесь метом, если бутут силы и время. Выготно. Если желаете, могу потарить книгу американского пчеловота Кована. Тоже поставите ульи. Выготнее коровы. Заветите с весны хоть отин улей, поткормите его рубля на тва сахаром с яйцами, и он таст вам сто рублей без больших хлопот... Только рамочные завотите, а не коло́тные...

— Спасибо, — сказал ему Костя, — пока у нас нет времени.

Сказал он это равнодушно, прислушиваясь чутко к тишине в этом большом доме, и потому, уловив это равнодушие, хозяин больше не сказал ни слова, ушел в комнатку. Они все так же сидели на своих местах, курили и слушали, ждали. И так же молча подремывал Сахарок в углу. Время от времени шаркал сапогом о пол, как просыпаясь, смотрел испуганно на агентов и опять ронял голову. Только раз проговорил:

— Что ж вы не посмотрите сундуки?

— Сами знаем, что делать, — отозвался строго Македон. — Лучше спи, пока есть время.

Обыск они решили не делать до прихода хозяйки. Втайне Костя надеялся, что она сама покажет, где вещи, сама расскажет о своих гостях. Да и понятые были нужны для обыска, а они в полверсте, в деревне, которая отсюда, со второго этажа, едва угадывалась среди ветвей заваленного буреломом леса. С той стороны и поднялось над кустами легкое облачко...

Что за лошадь у Нины Янсон! Ноги, как спицы велосипеда, мелькают в просветах буреющей ржи, в зелени лугов, подступающих к хутору речным разливом. Вот вынеслась на дорогу. Откинута голова, откинулась и сама Нина, оглядываясь, как при погоне, натягивая вожжи, раскручивая их. Внеслась лошадь в ворота, прошелестели высокие, окрашенные ярко, на резиновых шинах колеса пролетки. Заныла, загремела дверь конюшни.

Но вот и она — легко поднялась на второй этаж, вошла в комнату и остановилась на пороге, удивленно разглядывая присутствующих. Высокая, в голубой кофте с белым воротником, на голове — платок в крупные цветы. Вот она сбросила его, тряхнула с силой, и легко рассыпались густые светлые волосы по плечам. У нее по-мужски широкие плечи, длинные ноги, обутые в коричневые ботинки на высоком каблуке.

— Это что же такое в нашем хуторе? — густым спокойным голосом проговорила, проходя к круглому столу посреди комнаты, кидая на него платок. — Яков, — обернулась она, — что значит все это? Почему гости сидят и не пьют чай?

— Вас ждем. Приглашали вы нас на чай два дня назад, вот и пришли, — сказал Костя. — А без хозяйки не повадно.

— Мария! — неожиданно крикнула она, и тут отозвался Янсон из комнаты:

— Ушла же она еще тнем на покос. Или забыла?

— Ах, да, — она улыбнулась снова, предназначая улыбку Косте. — Это из деревни женщина. Приходит помочь по хозяйству. Держим кур, да лошадей, да уйму пчел... Сейчас поставлю самовар...

— Потом поставите, — проговорил теперь Македон, вставая ей на пути.

Она остановилась, даже вытянула руки, словно собираясь оттолкнуть агента, броситься на лестницу.

— Но как же так?

— Сначала покажите вещи из кооператива. Принес их на хутор Фока Коромыслов. Где вещи — духи, шелк...

— Вещи на хуторе? — повторила она, снова подходя к столу, разглядывая при этом Костю, как своего давнего знакомого. — Что это вы, товарищи, выдумываете?

Ей никто не ответил, только шумно завозился Сахарок. И теперь она уже пристально и темнея лицом глянула на него, опустилась на стул.

И все так же растерянно кривила рот, а руки, помимо воли, терли подол юбки, точно пыталась она закрыть крупные, обтянутые светлыми чулками колени и все не могла нащупать их, все тянулась к ним.

— Какой-то Фока, — чуть не прошептала она. — Какие-то люди в доме. С ума можно сойти...

Костя оглянулся на Сахарка. Вор и налетчик смотрел с живым интересом на женщину, казалось, спрашивал: что еще скажешь, и круглое, покрытое испариной лицо его сияло любопытством.

— Должно быть, — проговорил он, — Федя сюда ходил.

Хозяйка расхохоталась вдруг. Удивительно было у нее лицо, угрюмое и некрасивое, когда она молчала, и красивое, озаренное светом, когда улыбалась.

— Там был и порошок «Калодонт», — прервал ее смех Костя. — Им отлично чистить зубы, вот бы заполучить коробочку...

— Разве в магазинах его нет? — так же язвительно спросила она и снова протянула длинные пальцы к коленям, нащупала их наконец, пригладила и оттого как успокоилась совсем.

— Почему вы у нас ищете? Ну, обокрали где-то?

— Куда вы ездили?

— Смотреть травы на заимку. Сезонных рабочих на покос буду искать. Не пожелаете ли? Оплата у меня высокая.

— Если бы не работа. Мы на должностях, — ответил Костя.

— А жаль, такие вы все молодцы...

— Ну что же. Будем тогда пить чай. Вы же приглашали нас. Давайте угощайте.

Она поднялась без слов, и вслед за ней двинулся Вася. Они, громко стуча каблуками, спустились вниз, в кухню.

Костя встал, подошел к окну, прислушиваясь к быстрым шагам за стенкой Якова Янсона, к далеким и каким-то спокойным голосам агента и хозяйки.

За окном была усадьба хутора, огороженная забором, обширная пасека, конюшня с осевшим углом, стояли чуть поодаль два сарая, один с раскрытыми дверями. Под окнами, в заросшем палисаднике, густо тянулись высокие кусты жасмина, и от них сюда, в открытую форточку, истекал сладкий аромат цветов. Над бурыми островками ржи стлался уже вечерний ветерок, откуда-то из-за бурелома доносились звонкие удары пастушьего кнута, схожие со стрельбой из нагана, где-то бренчало — то ли ботало на шее коровы, то ли бежала лошадь неподалеку. Все было так, как и положено после полудня, ближе к вечеру, — еще трещал коростель во ржи, низко плели хоровод ласточки, иногда опахивало прохладой, говорящей о том, что ночь даст на травы тяжелую и обильную росу.

Янсон догадался, видимо, что один из агентов смотрит в окно. Он неслышно встал на пороге, спросил:

— Я не нужен?

— Нет, пока не нужны, — ответил Костя. Тогда Яков подошел ближе, тоже глядя в окно, заговорил быстро:

— Я веть стесь уже тринатцать лет. От кайзеровских войск ушел из Латвии. Купил сразу этот хутор. Когта-то было именье графа Курюкина. Купил тешево, потому как шла война, и все было обесценено. Все жил и натеялся вернуться назат. Нина против была. Все уговаривал, так и не уговорил. Но теперь позтно...

Что было поздно и почему — не пояснил, торопливо склонив голову, шагнул снова в комнату, и заходила палка по полу туда и сюда, как подколачивал сапоги молотком.