— Так что же это! — кричал Никон Евсеевич, потрясая реестром: — Меня, красноармейца, в один ряд с жандармом из села Кочерино! В один ряд, значит? А что был у Чашинского озера, так силком. Попробуй не пойди, коль ружье к затылку. Да и выстрела не сделали там, разбежались. Можно и свидетелей найти...
Говорил, а сам смотрел со страхом в толстое каменное лицо начальника волмилиции. Ну, скажет — а вспомни, как пил спирт из магазина, разграбленного в семнадцатом году в Рыбинске, как с Фокой Коромысловым, известным бандитом и контрреволюционером, угнал воз добра на Аникины хутора. Вспомни, как в деревне под Чашинским озером ходил по улице с дубиной и стучал в двери и окна тех домов, в которых жили семьи красноармейцев. Кричал на всю улицу — горлопан Никон Евсеевич по натуре по своей:
— А ну выходи, кто тут есть в красном шлеме!
Но не знал тех фактов начальник волмилиции. Допил молоко, вытер губы, сказал:
— Про Чашинское озеро я слыхивал. Верно, там никаких боев не было, подтверждаю...
И с тем уехал. Уехал, может, искать еще свидетелей жизни Сыромятова. Кто его знал. Мутилось в голове Никона Евсеевича, все валилось из рук. А ведь как славно учредилось время после гражданской войны, когда нэп наступил. В двадцать третьем стал он церковным старостой. Потом даже членом сельсовета. С председателем — дальней родней — одним окурком затягивались на заседаниях. Обсуждали международное положение, постройку мостов, помощь бедным. Но забурчали в Хомякове. Мол, что же это — нет победнее в правление советское. Да и председатель стал новый — Федька Волосников. Он председатель, он же и секретарь партийной ячейки. Вся власть в его руках... Только какая он власть — худородный мужичонко. На сходах лишь головой крутит. Поддакивает больше. А кричать начнет — сорвет с голоса петушком эдаким, смех кругом. Правильно слово «советская» не скажет — то «совецкая», то «соведская». Трое детей, избенка осела под слоями соломы, соломы черной и гнилой. Ну, какая же это власть? Не то что в старину урядник, скажем. Приезжал на пролетке, свой кучер, своя горничная даже. Эх-ма... Времена, конечно...
Сам ушел из сельсовета, но дела сельсоветские держал зорко под своим глазом. Умел натравить одну сторону мужиков на другую. На собраниях сидел тихарем, но слово или два вставлял — не слова, а огонь в сухую солому. Начиналась вдруг на собрании ругань, а он посмеивался: давайте лайтесь веселей, передерите собачьи горла. Сам же целиком и полностью согласен с мнением Федора Волосникова. Как он, так и Сыромятов. Первый тянул руку, первый выносил одобрение политике на современном этапе. Да и на деле он целиком и полностью поддерживал новые порядки в деревне. Налог сельскохозяйственный, облагаемый по доходности с земли, платил вовремя, без упреков, как другие. Помогал школе дровами — сам ездил в лес и помощника своего, батрака, брал. Участвовал в займе Доброфлота, внес даже деньги на мировой пролетариат. Это — чтобы на деньги Никона Сыромятова началась такая же заваруха, как в России, от океана до океана — по всему миру. На хорошем счету был Никон Евсеевич и у волостного начальства. Как приедет в деревню, скажем, делопроизводитель Куликов, так ночевать к Сыромятову в дом. Стопочка самогона, чаек с вареньем, а то и пироги-преснухи с творогом отменно испечет для гостя Валентина. А застужен коль, так и липового меду, а при желании и баньку раскочегарит вмиг. Не раз посещал его Куликов. Деловой, скачущий быстро воробьиным скоком. Всегда с портфелем, в сапожищах грязных, в балахоне брезентовом от дождя. Всегда с утомленным лицом, синяками под глазами. Побегаешь, покачаешь из народа то заем, то налог, то деньги за скотину; то телку кому-нибудь из бедноты. То собрание по поводу международного положения; то разбор какого-нибудь кляузного дела. Отмахнется от просительницы на бегу: потом, бабка, потом. Послушаем, подумаем, решим... Это его любимые слова. Похлопает по плечу Никона Евсеевича, похвалит за помощь школе, за справность погашения всяких долгов государству, за лошадку, которую всегда даст Никон начальству, чтобы уехать из деревни. А тот ему в пояс, как батюшке или как раньше, бывало, земскому или уряднику. Отобьет поклон, а потом Трофиму гаркнет:
— Живо, Трошка, товарищу начальнику лошадку и пролетку.
Трофим — высокий, с бледным лицом, затканным белесой щетиной по подбородку, над губами, — со всех ног в конюшню. Знает, при начальстве если двигаться быстро не будешь, изматерит потом хозяин на чем свет стоит, а то и кулачище под нос сунет. Кулак у Никона Евсеевича мосласт, костист, опутан, как плетями хмеля, синими жилами.
Выкатит Трофим на пролетке, дрыгая длинными ногами, обутыми в лапти.
— Пожалте, — поклонится Никон Евсеевич. — До следующего раза милости прошу, снова пожалуйте...
Похлопает снова Куликов по плечу Никона Евсеевича, скажет, подумав:
— Вот все были бы такими сознательными в округе. Это было бы хорошо, Никон Евсеевич.
Поставит портфель между ног, ноги подожмет, воткнет колени в худую спину батрака — и покатил в волисполком, чтоб там «послушать, подумать, решить».
Не раз бывал у Сыромятова и Хоромов. Полный, грузный — дом трясется, когда он топает наверх по лестнице. Пыхтит — паровоз на путях словно бы. Голова накрыта густой без седины волосней. Покашливает в кулак, басит зычно и любит наставлять. Хлебом не корми, лишь бы показать, что он всех умнее, что он всех толковее. Поднимет палец и важно:
— В статье у товарища Луначарского что сказано: нам нужно крепить культуру на селе...
Это к примеру, конечно. Или же постукивая кулаком по столу перед окровавленным на религиозном празднике парнем:
— Твоя кровь, парень, нужна Советскому государству, как кровь защитника отечества, а ты льешь ее попусту, без всякой жалости. Может быть, ты хочешь быть донором, а? — добавит вкрадчиво. — Так я тебе дам справку тогда.
И кулаком еще раз по столу — так что побитый парень не знает, что и отвечать. Вроде в доноры советует и тут же кулаком. После, возвратившись в дом Никона Евсеевича на покой, скажет Хоромов, выпятив важно грудь:
— Я отобью у него охоту чесать кулаки о скулы. Почешет их о решетку тюрьмы — узнает каково.
Тоже, бывает, посидит за самоваром, соснет потом в одной из четырех комнат в двухэтажном доме (сияют желтизной смоленые стволы), окруженном, как часовыми, могучими липами. Комнату лучшую гостю, с видом на луга, на восход солнца. Образа быстренько завешаны, на стене — портрет Ленина в кепочке, с лукавым взглядом из-под козырька. Щурится вождь революции на Никона Сыромятова, на гостя из милиции волостной: мол, как это вы уживаетесь, братцы, здесь, под одной крышей? А еще висит на стене, возле пятнистого стекла трюмо, плакат о возрождении пролетарского воздушного флота. Спит начальник милиции, а над ним неслышно гудит огромный самолет с четырьмя моторами, шумит неслышно разрисованный устрашающе пропеллер. Подпись — красные и звонкие буквы: «Все, как один, окажем помощь Доброфлоту. Вот наш ответ Чемберлену!» Спит Хоромов и видит во сне, наверное, как вся волостная милиция тянется к нему с заемными деньгами. Выворачивают карманы, последние монеты на стол. Спит и видит, как хвалит его уезд за такой густой сбор, а потом хвалит и губерния. А там уже проглядывает и мечта — сидит он в кресле самого губернского начальника милиции и выводит преступный мир каленым железом. Не раз хвалился Валентине за стопкой вина иль кружкой пива, как будет он вытравливать мошенников и мазуриков (любимые слова начволмилиции), если его повысят в должности. В волости у него полный порядок. Разве что хулиган хулигана по уху съездит, отлупят друг друга заместо революционного суда. А больше — тишина. По такой работе давно бы ему — кресло большого начальника в республиканском даже масштабе. Из кресла, выкатив грудь, стал бы он разглядывать в упор последних в губернии мошенников и мазуриков...
Спит спокойно, доверчиво посапывает толстым картофельным носом Хоромов — образцовый волостной начальник милиции. И не слышит, как не раз подходит к его изголовью хозяин дома, как, стиснув зубы, примеривает место на широком лбу. Место под приклад, под булыжник, под шкворень от телеги... Проснувшись, видит паточное лицо хозяина; почесывая обвислую грудь, принимается хвалить, как сладко ему спалось да какие сны привиделись...
