— Костя, айда-ка сюда, — послышался вдруг взволнованный голос Македона. Взбежав снова на бугор, Костя увидел, как Македон тянет руку в луга — а там, по межам, подпрыгивая мотыльком, летел назад Вася. Он размахивал рукой, он что-то, наверное, кричал. Оба — и Македон, и Костя — неотрывно глядели на него. Да, была какая-то новость. Пастухи на кого-то указали. Наконец-то! Неужели что-то сказали ценное? У Кости даже руки опустились, и захотелось сесть снова на этот пахнущий дымом ивняк.

— Неспроста это он, — проговорил Македон, оглянувшись на Костю.

— Неспроста, — ответил Костя, шагнул вперед к кустарнику, протянул руку продравшемуся с хрустом Васе. — Ну что?

— Часа два тому назад прошел берегом парень, курчавый, в лаковых сапогах. Шел к Судилову. К селу. Там сегодня отпевание. Какая-то девица утонула в реке.

— Ну что же, — это Сахарок, — проговорил Костя. — Курчавый — это он, Сахаров.

Он положил руку на плечо Васе:

— Давай в Судилово. Возьми если его под наблюдение. А мы к этой Калашниковой на минуту, поговорим и ходу за тобой. Ну, живо!

Вася кивнул и быстро скрылся в кустах снова. Они же спустились к берегу, перешли лаву и поднялись по косогору. И услышали звуки музыки. Играла гармонь. Доносился негромкий, вялый голос гармониста:

Вот и он сам, на ступеньке дома, голый по пояс, босой, кудрявый. Мутные глаза уставились на агентов. Отложил аккуратно гармонь, поднялся и попятился от идущих по ступеням агентов.

— Куда Сахарок пошел, парень? — спросил Костя, придерживая его за ремень на штанах. — Погоди, куда ты? Мы — из милиции.

— Из милиции, — закричал вдруг парень. — То и дело теребят нас.

Открылась дверь, появился второй, видимо, старший, потоньше и с редкими волосами. Глаза сухие и трезвые, взгляд настороженный. Этот был одет уже, чтобы куда-то уйти, — сапоги почищенные, рубашка застегнутая, куртка, в каких работают грузчики. В руке кепка с широким клеенчатым пояском. Он оглядел агентов, тоже понял, кто это такие.

— Покою нет, — сказал он нелюбезно. — Тут хоть в петлю. Чуть снесла курица яйцо, так к Калашниковым...

— Значит, заслужили, — ответил Македон и спросил: — Так куда пошел Сахарок?

— Не шейте нам уголовных, — проговорил старший. — Где-то прошел Сахарок, а мы при чем. Вон сейчас с младшим уходим в Рыбинск грузить хлеб с барж. На неделю на целую подряд выпал.

— Значит, не был? — спросил Костя, поднявшись еще выше на ступеньку, глядя в глаза старшему. Тот отвернулся, сплюнул:

— Сказано...

— Вот что, Калашниковы, Сахарок идет с целой бандой. За ней такие дела: ограблена кооперативная лавка, ограблена церковь, убит землемер Демин, а это уже политическое дело...

И после этих слов распахнулась дверь, появилась на пороге теперь сама Калашникова — невысокая женщина в синей ситцевой мужской рубахе с длинными рукавами; наверное, надела первое попавшееся под руки. Волосы были раскинуты, и она придерживала их от ветра. Она была еще миловидна — с приятными ямочками на щеках, серыми глазами.

— Нам нужен Сахарок, гражданка Калашникова, — сказал Костя. — Сыновья ваши его в доме не видели. Может быть, и вы не видели? Может быть, и вам хочется, чтобы сыновья сели на скамью как соучастники банды Коромыслова?

И эта фамилия как ударила женщину — она опустила плечи, прижала руки к груди молитвенно, неотрывно глядя при этом на Костю и Македона. Проговорила — и отчаяние звучало в ее голосе:

— Да пусть они пропадут все... Пусть пропадут. Был здесь Сахарок. Вчера пришел, ночевал в сарае, вино пил. Слышала я, как говорили они. Про Москву, про Дорогомилову заставу, про воров с Марьиной рощи. Знакомые у них воры.

— Матка, — сказал угрожающе старший, — ты куда нас затягиваешь, в легавых?

— Я отвечу если, — сказала она. — Только слышала, как вы говорили. Я не спала ночь. Вы снова уйдете к блату, я слышала все...

— Заладила, — пробурчал младший. Он присел на ступеньку, взял снова в руки гармонь, но не заиграл, а только стал гладить кнопки. Старший стоял, смотрел на мать все так же угрожающе, но молчал. И это молчание ободрило Калашникову, она заговорила уже спокойнее:

— Вот с ними приехала. Дом купила, живем хорошо. Работают парни в Рыбинске на «паузках», ну, на разгрузке барж. А то на железной дороге. На свои деньги одеваются, к блату не идут. Хоть и плетут вокруг нас и то и это. Чуть что — сразу на нас, мол, они, Калашниковы. И на меня плетут, будто самогон торгую. Верно, варю брагу — что я, не имею права? У нас не город, магазина нет. А парням надо выпить после работы или в праздник. И человека прохожего — попросит — угощу. А не шинкарка, как говорят... И не воры у меня ребята.

— Мать, — уже ласково и грустно протянул младший, — что ты завелась. Это же милиция. Она слову не верит.

— В Судилово пошел Сахарок? — спросил Костя. — Это точно?

— В Судилово, — подтвердила мать. — Там девица Ефремова Лидея утонула, двадцати лет. Вошла в реку будто бы с девочкой малой на плечах. Как закричит вдруг, а что — не поняли на берегу. Девочку кинула назад, а сама под воду ушла. Бросились за ней, ан только на третий день нашли. Какая-то нечистая сила, считают тут, свечи ставят в церкви, молятся и боятся близко к реке даже подходить. Пошел на отпевание Сахарок ваш. Пьяный он очень был, кричал громко. Вот и слышала.

— Ну, спасибо вам, Мария, как вас по отчеству?

Она засмеялась, покачала укоризненно головой:

— Да меня никто здесь по отчеству. Просто Манька Калашникова...

Костя оглянулся на братьев:

— О чем говорил с вами Сахарок?

— Про Москву...

— И только?

— Ну еще, что сбежал он из поезда на ходу и как вот теперь собирается в Рыбинск.

— Про друзей своих не упоминал?

— Нет, — покачал головой старший. — Говорил, что один он шел. Это хоть сведите нас вместе, правду говорим... — Он надел кепку. — Так можно нам в Рыбинск-то?

— Отчего же, — ответил Костя. — Пока можете идти...

Парень удивленно уставился на него:

— А протокол, допросы? Хоромов вон к Желтому морю обещает всякий раз. А где оно, мы и не знаем.

— Да оно же за Китаем за самым, — улыбнулся даже Македон. — Плавал я там на своем «Баяне» до японской войны. Никакое оно не желтое, ну, мутное только, ила много от рек китайских бежит в море. Вот и зовется. Я матросом служил в дальневосточной эскадре.

— Может, чайку или бражки? — вдруг сказал младший. — Я-то погодя пойду. Через пару часов. Могу и угостить...

— Нет уж, — сошел с крыльца Костя. — Нам не до бражки. У нас ведь свой хлеб.

— Да уж, — проговорил как-то задумчиво старший, — конечно, у вас свой хлеб.

Они снова спустились к лаве и только на середине ее, над рекой, услышали снова звуки гармоники и такой же вялый и равнодушный голос младшего:

Камень возле церковной ограды, на который сел Костя, был раскален солнцем, как чугунок с картошкой, который только что ухватом вытянула из печи стряпуха. Костя поерзал, вжав лопатки в выбоины кирпичной стены, стал ждать.

Македон забрался на телегу, стоявшую возле старого дуба с такой густой листвой, что она закрывала полцеркви с ее куполом и зачернелой, засиженной птицами колокольней. Он сидел и мирно разговаривал со стариком, лежавшим на охапке травы. Вася стоял на паперти среди нищих, что толпились возле дверей. А Сахарок был в церкви, как успел выяснить Вася. Сахарок сейчас стоял в толпе и слушал отпевание. Может быть, ему была близка та покойная, или же захотел помолиться богу, или же там, в толпе печальных людей, в это время шарил по карманам.

За стеной, на погосте, меж крестов и склепов, тоже бродили нищие и странники, и голоса их, невнятные, безумолчные, напоминали воркотню голубей на колокольне.