— Эй, мамк! — проговорил хмуро, — вот те и гости. Может, звать меня на поезд?

Македон подошел к нему, подсел рядом, с другой стороны встал Костя, приглядываясь к потному лицу, к спокойным глазам:

— Это чё вы? — так же хмуро буркнул парень. — Эй, мамк! — снова обернулся он. — Подводу не заказала ты?

— Не заказала, Миша, — тихо сказала женщина и заплакала. И тогда парень тоже заплакал, — кажется, он понял теперь, что за люди в доме.

— Что плачешь? — спросил Македон. — Старика жалеешь?

— Жалко, — сказал парень, размазывая слезы на щеках. — Если бы он рыпался или ругался. А он говорит: «Вот ты и пришел». А сам сел на лавку, голову опустил и руки положил на колени. «Ну, ищи тогда. Только сначала стукни...» Ну, я и стукнул...

— Чем ты его? — спросил Костя.

Мать зарыдала, парень оглянулся на нее:

— Да вот, — он показал на большую медную ступку, стоявшую у порога. — Пестиком...

— Как просто, — задыхаясь от отчаяния, закричал Костя. — Ты взял пестик, которым растирают сахар, пришел и убил человека — и сидишь ешь, да еще собираешься в Питер.

— Давно хотелось в Питер, — тихо ответил парень. — Погулять там. Рассказывали много.

— Вставай, — приказал Костя. Он оглянулся на товарищей: — Что с ним делать будем?

У избы уже собрался народ, — наверное, заметив троих незнакомых людей. Послышался стук копыт, пожилой мужчина в брезентовой накидке, картузе вбежал в избу:

— Ага, вот он где! — закричал, шагнув к парню. Увидел агентов и осекся, снял картуз. — Вот ведь беда какая, товарищи.

— Признался он, — ответил Костя. — Составляйте протокол... — Он вывел волостного милиционера в сени, сказал: — Мы по поводу бежавших.

— Я так и понял, сообщили уже о вас.

— Есть о них вести?

— В Марфине ограбили церковь неизвестные. Похоже, что из тех...

— Далеко до Марфина?

— Верст пятнадцать. Подводу сейчас найду. Вам надо быстрее туда.

— Еще и как быстрее, — вырвалось у Кости.

На сход в избу Брюквина каждый тянул с собой кто табуретку, кто еловый чурбачок, кто скамеечку. Потому как в избе у Антона одна лавка да табурет. Набились и до приезда землемера завели изматывающий разговор о быке сначала, потом о потравах. Еще о быке говорили мирно и сошлись быстро, как держать лето, а вот до потрав дошло — ну не сход, а кулачная масленица. Один грозит загнать соседскую лошадь к себе в хлев и уморить ее, потому что травит клевер, сосед советует огородить и грозит иском в уездный суд. Третий жалуется на овец, которые всегда найдут лазейку в заборе, четвертый ругает коз, которых расплодили в деревне, что тараканов на печи... Дым табачный, гул голосов, скрип табуреток. Хлопки дверей... Но это было не главное. Главное — широкополосица, которую должен привезти с приговором Демин, а он задерживался что-то.

Остальной народ тоже не усидел дома — двинулся к избе.

Парни засели на колодце, вокруг очепа, стакнувшись лбами над картами. Только и слышалось: «четыре сбоку, ваших нет», «дай в прикуп», «крой его по балде фантом»...

Девицы разгуливали под ручку вдоль улицы. Одна наряднее другой. Лузгая семечки, распевая негромко частушки, кружили вокруг избы. Время от времени та или другая исчезали ненадолго, появляясь снова в другом уже наряде.

Тогда бабы на завалинке переговаривались:

— Тайка-то Болонкина третий раз переодевается. Ишь, накопили добра... А кохта-то, кохта-то...

— Браслет-то, глянь, не иначе как с серебра...

— Чать, посеребренный, жирно больно серебро пялить на народ.

Трофим тоже пришел на сход, сел на поваленные возле избы жерди, рядом со стариками Захаром и Лаврентием. Оба безгодовые, глухни и матерщинники. Только и слышалось:

— Я те вот что скажу, Захарка...

Далее следовала брань. Отвечал ему Лаврентий, не расслышав толком, что сказал Захар:

— Нет, ты меня послушай...

И следовало подобное. Оба низенькие, с короткими бородами, только у одного — рыжеватая, у другого — белее снега. Оба в валенках, с посошками. Не усидели дома, приковыляли, хотя никто их и не звал. Сидящие рядом посмеивались на их разговор, иной пытался урезонить. На это дед Захар отвечал, почесывая затылок:

— Вот-вот...

Его так и звали, издавна еще, «вот-вот». Что бы ни услышал, обращенное к себе, неизменно отвечал: «вот-вот».

Трофим сидел понурый, то и дело взглядывая в конец прогона, из которого должен был появиться землемер Демин. Уж лучше бы он не приезжал. Это надо же, именно сейчас, летом. Хотя бы в Михайлов день, аль даже к покрову. К тому времени Никон Евсеевич рассчитался бы с ним, и сидел бы Трофим тогда в своей деревне, а не в Хомякове, смотрел бы, как брат накладывает на крышу железную кровлю. Смотрел бы и радовался, а то бы и поработал вместе с ним.

На завалинке женщины заговорили об ограблении кооператива в соседней волости и церкви в Марфине:

— Что деется, что деется...

— Чай, замки надо еще прикупать на двери...

— Шайка, шайка... А управы-то нет, вот и шаматонятся, как в своих сусеках...

— А Хоромов только чай у Сыромятова дует вместо того, чтобы ловить мазуриков...

— Спокойно не поживешь, не-ет, — тянули на завалинке.

— Балабонить только мастера...

Подошел тяжело Пашка Бухалов. Грузно брякнулся, смяв с писком жерди, подвалил к плечу Трофима, заглядывая в лицо, кривя рот, сказал:

— Ну что, батрацкая твоя душа, тоже, поди, в широкополье метишь?

— Непошто мне, — тихо ответил Трофим. — Это тае... Не мое дело.

Но Бухалов, видно, искал человека, с кем можно было сегодня по злобе завести скандал, а то и помять бока. Он подтянул к себе Трофима, закричал ему в лицо, моргая по-птичьи глазами:

— Я тогда к тебе в батраки наниматься приду. Возьмешь меня, батрацкая твоя душа?

Деды не поняли, о чем говорит Пашка, но загудели возмущенно. Первым — дед Захар, качая головой, укоризненно:

— Пободаться захотел, Пашка. Так иди в стадо заместо быка и бодай коров...

Дед Лаврентий коротко матюгнулся, прибавил свое:

— А его в солдаты пора сдать на двадцать пять годов, как при царе Николае сдавали. Живо тогда присмиреет.

— Вот-вот, — одобрительно вставил Захар и постучал суковатой палкой.

— Не нудите, — попросил Пашка, отпуская ворот Трофима. И уже надрывно, закатывая глаза, точно параличный: — Не нудите, старики, при народе. Хромайте по домам на гашнички.

Но стало ему сразу скучно и неинтересно, а может, и струхнул. Только про Трофима забыл, с жердей поднялся и, покачиваясь, двинулся к колодцу, к парням, затянув: «То не осенний мелкий дождичек...»

Из избы вывалился Антон Брюквин — в потертых портках, босой, в рубахе, пузырящейся на ветру. Он подсел на корточки возле стариков, вынимая из кармана кисет, заговорил сердито:

— Коль не приедет сейчас Демин, то до вечера. Там всё о потравах. У кого озимь, у кого клевер помяли. Да разве с потравами разберешь быстро. Чай, лошади в стаде не пасутся, и коза не разглядишь, как шмыгнет в дыру.

Покурил, послушал болтовню стариков и снова скрылся в избе. А тут и таратайка вылетела из прогона, кутаясь в пыли, разбрасывая в стороны перепуганных кур. Сам Демин. Тут все вокруг избы затихло. Парни на колодце побросали карты. Старики заготовили ладони трубкой возле ушей, собираясь услышать, что скажет землемер, как вылезет из таратайки. Трофим даже поднялся, точно собираясь поклониться в пояс, вымолить землю Никона до осени, а с ней заодно и свои деньги.

Девицы сошлись возле дома, точно ждали подвенечную пару, чтобы осыпать ее мокрым овсом, затоптались, вытягивая шеи, разглядывая жадно Ванюшку, точно попа марфинской церкви, собирающегося идти попереди крестного хода.

А Ванюшка был темен от пота и пыли и строг лицом. Он быстро выпрыгнул из таратайки, подогнал лошадь к верее — оставшемуся от забора столбу, замотал ловко вожжи и, помахивая портфелем, двинулся к крыльцу,