Отец тихонько засмеялся, когда исцарапанный, в грязи весь явился Иван домой. Он сидел у печи, постукивал молотком по подошве сапога — чинил сыну обувь.

— Ничего, сынок. У нас говорят в предзимье, в темную осень, значит: «Вот выпадет снег, посветлее будет». Так и народ просветлеет когда-нибудь, для того вы там на фронтах воевали. Не за нового же царя, а за новую жизнь, хоть те в городе, хоть в деревне. Помочь надо деревне выйти на светлую дорогу...

— Да как поможешь, — заорал Иван, — коль он слов не понимает, он готов всех перешибить топором...

И, постукивая, снова внушал отец:

— Быстро да просто курица яйцо несет. Вроде бы кок — и яйцо. Ан нет, слышал я, что растет яйцо в курице-то чуть не три недели и вот тогда и кок... Так и здесь толковать, стукать по темени-то словами мужика надо раз за разом, чтобы доходило, чтобы в его темной башке светлело, как от первого снега после осени... Вот как...

— Ишь ты, — смягчился Иван, — может быть, и верно ты говоришь, отец...

Уже на другой день потянуло Ивана на беседу. Сидеть с отцом было скучно. Выл ветер в трубе, гремели вьюшки, на дворе заливался пес. В сарае жирно и душно чавкала сырость под ногами. Сквозь щели виднелась чернота осеннего неба. Огоньки в избах тлели и гасли, наносило из деревни паленой кожей, студнем и свежим навозом.

Он приоделся — пиджак, галстук, по-модному широкий, картуз со звездой, на плечи — легкий, зимний зипунок — и двинулся на соседний посад. В избе по окнам метались огни — отсветы керосиновых ламп, слышался тихий плач и визг. Он прошел в сени, шагнул было в кухню. Его остановили два пьяных парня с колотушками, толкнули к выходу:

— Чапай, Ванек, неча тут делать, ты городской, чай, теперь...

А визг и всхлипывания за ситцевой занавеской, пылающей от отсветов, звали на помощь, и он, оттолкнув одного из парней, ввалился за занавеску. По стенам, прикрываясь платьями, в исподнем, а то и полунагие, жались девицы. Парни ходили вокруг них, освещая огнем керосиновых ламп, оглядывая, — казалось, что искали краденное. В руках у них были палки, колотушки, и они угрожающе помахивали ими. Увидев Ивана, девицы вдруг взвыли еще пуще и враз прикрылись исподними рубахами, затолкались, прячась одна за другую.

— Да это что вы? А? — так и закричал Иван, кидаясь к парням. Кто-то ударил его палкой, он развернулся, сунул кулак в лицо первому попавшемуся, тот брыкнулся о печь головой, и взметнулась яростная матерщина, как вихрь в пыльном проселке. Разъяренные парни обрушили на Ивана кулаки и палки — повалились на пол лампы, хлынул огонь. Вспоминалось потом, как в кошмарном сне — эти всполохи на белых влажных половицах, чад керосина, вопли девиц, выламывающихся из избы, топот парней, подбородки, о которые ударял разбитый в кровь кулак. Хозяйка, прибежавшая тут же, обмыла окровавленное, разбитое лицо Ивана, выброшенного из избы; только тут узнал он, что происходило:

— Страшатся парни сифилиса. То в одной деревне, то в другой больные. Носы проваливаются, гундосят, чернеют парни, вот и взялись осмотреть девок навроде дохторов. Сыпь искали это. Вишь ты...

Говорила она спокойно и даже укоризненно, казалось, упрекала: а тебе соваться не надо было, мешать. Прибавила с огорчением:

— Пол-от прожгли как... Немного еще — и не потушишь... Хорошо, пальтушки остались от беседы, вот и свалили их на огонь, задушили его, а то бы по твоей милости в погорельцы.

Пожар случись — это беда, а вот раздели девиц бесстыдно — это для нее не беда, а даже благо. Он поднялся, не поблагодарив даже, ушел. Дома, наутре, собрался в дорогу. Вскинул на плечи узелок, не глядя на дрожащее, испуганное лицо отца, едва вылепил слова:

— Не сердись, отец. Коль скоро не вернусь, не обижайся...

Скользил на колеях и знал, что отец сидит у окна, в зеленом своем плаще, глядит ему вслед в бинокль. Видит его спину в зипунке, узелок, в котором десяток вареных яиц, да краюха хлеба, да соль в тряпице, а еще сапоги, по голенища зашлепанные грязью.

«А ты еще о светлоте. Эх, отец! Вот она светлота, с керосиновыми лампами...»

Не оглядывался, а войдя в узкий коридор лесной дороги под мрачными тенями от старых елей, вдруг почувствовал тоску расставания, и боль под сердцем от этого расставания. Оставалось за спиной родное — возвращающее его в то далекое уже детство, когда бегал в приходскую школу учить азы и буки, выписывать, потея, круглые буквы своего имени.

Вскоре он уехал на восстановление железных дорог на Украине. Там в двадцать четвертом весной, по ленинскому призыву, вступил в коммунистическую партию. Приняли его единогласно — знали, что был в солдатах, что строил «мурманку», что воевал на фронте и был ранен, лежал в госпиталях. Знали, что забивает костыли и кладет шпалы справно, что за папироску берется, когда и другие берутся, что не выпьет лишней стопки и что всегда поможет человеку словом ли, одежонкой, куском хлеба.

С отцом переписывался, и писал тот ему, что меняется жизнь в деревне. Приехал бы сын, посмотрел; звал, и чувствовалось, что плачет старик над этими письмами в их старой, необихоженной избе.

Собрался однажды Иван и поехал на родину. В губернском городе, на вокзале, зашел в буфет выпить чаю. Подсел к столику, за которым уже сидел человек в зимнем полушубке, в шапке, надвинутой на лоб низко. Но эти обвислые желтые усы, эти узкие, подраспухшие еще больше глазки...

Невольно вырвалось:

— Здравия желаю!

И сам засмеялся, и человек этот, бывший капитан, засмеялся радушно, протянул руку, едва не опрокинув себе на колени стакан с дымящимся чаем.

Был когда-то капитаном царской армии Максимов среди моря серых шинелей, строителей «мурманки». Перетянутый ремнями, с наганом, отдавал приказы взрывать скалы динамитом, или грузить на тачки щебень, или же забивать костыли. Был он «ваше благородие», мало говорил, но помнились его слова о творцах строек на века. Теперь работал он в губземотделе заведующим по землеустройству.

— Это как же так, — даже нахмурился Иван, — были вы офицером белым, а теперь начальник. Значит, пришлись новой власти ко двору. Это чем же? Сладкими словами насчет соборов всяких да железных дорог?

Бывший капитан не обиделся на эту резкость со стороны бывшего рядового, а сказал негромко:

— Доверили вот. Потому, наверно, что в большевиках я давно. И там, на «мурманке», уже был большевиком...

Даже рот раскрыл Иван Демин. Вот чудеса, а был для них благородие. Но тут же подумал: никто из других офицеров не говорил так просто с ними, как капитан Максимов. Другой бы за те слова, сказанные ночью, на гауптвахту или в маршевую роту, а этот только улыбнулся и сказал:

— Безрассудно гибнуть, скажем, под Перемышлем или под турецким Эрзерумом.

Значит, вот оно что — он был тогда против войны, намекал солдатам, чтобы не воевали, выходит, за царя. Вот оно что...

Вспомнив все это, протянул руку, сказал радостно:

— Надо же, как бывает в жизни...

— Бывает, — согласился и Максимов. — А сам куда теперь?

— Домой, на родину в деревню, посмотреть, какая там жизнь.

Не удержался и ехидно вдруг сказал:

— Вы тогда говорили о великих делах, которые строятся на века. А сами сейчас на тихом местечке. Не на заводе, не на стройке, не на железной дороге, скажем... А в кабинете...

Тот усмехнулся, погладил усы и снова пригнулся к виску своего бывшего рядового, как по секрету ему в ухо:

— Еще и какое великое дело затевается в тихих кабинетиках. Землеустройство. Это тебе все равно что еще одно из чудес на земле. Всех крестьян будем переводить на широкое поле, в один клин, чтобы они потом трактор пустили на эти поля. Не плугом надрывались на клячонке, а чтобы трактор поднимал земли. Вот оно как... — И тут же предложил: — Не хотел бы стать землемером?

Растерялся было Иван:

— Ведь грамота нужна?

— Курсы есть, подучим. Ну что, решай сейчас, а то ведь нам в разные стороны. Тебе, наверно, на поезд, а мне в город на трамвае. Приехал только что из уезда, из командировки. Тоже по земельным делам ездил.