Теперь что-то не заглядывает Игнат Никифорович. Не знак ли это? Да и всё теперь, как под откос телега, кувырком. Вон «язи» на реке разобрали — не велят губить заградами из ивы рыбу, народная, дескать, стала рыба эта, пропади она пропадом. Сельисполнителем угрожать вздумал Волосников. Антон Брюквин к нему на помогу подскочил тут же, первый советчик, первый нарком хомяковский. У него одна присказка:

— В Туркестане, в гражданскую, мы давно вывели таких разорителей...

Это он был в красноармейцах в Туркестане, воевал с басмачами, с атаманом Дутовым и теперь — дело и не дело — этого Дутова под нос, как фигу, сует.

А то вот еще приехала агитка из уезда. Грузовик, крытый брезентом. Вечером из репродуктора над деревней неслись песни, про Садко, про морского царя пел певец из этой горластой железной штуковины, привешенной на столбе. Потом говорил оратор какой-то про китайские сражения, про какого-то Фына, о предателе рабочего класса Чан Кай-ши. Стал говорить о самолетах, летящих в Москву отовсюду, вроде как с юга, с востока и с севера. Это в назидание Чемберлену. Вот, мол, глава капиталистов, смотри какая воздушная армия у нас. Ну, всего не переслушаешь. Ушел домой Никон от разахавшихся восторженно мужиков и баб. В церкви бы лучше грехи отмаливали, чем под этой трубой, «поющей по воздуху», чесать затылки от умиления. А утром снова пришел к избе-читальне, опять втиснулся в толпу. И увидел себя на плакате. Страшилище с костлявыми руками. Верно — худ Никон Сыромятов. Высок, худ, с волосней, раскиданной по вискам, над лбом густая проседь. Костляв, но не такие мощи, как на картинке. И лицо как лицо у всех в деревне, чисто всегда бритое, с крупным подбородком, с тяжелым носом, под который оставляет черточку усиков. Приучился к этим усикам-черточкам, когда служил в Риге в седьмом году. Вся казарма носила эти черточки, по-польски. Ну и он, ефрейтор Сыромятов. В то время даже красив был он: рослый, быстрый, аккуратный, в мундире, — верный царский служака. В поисках революционеров, бросающих бомбы в городовых, стреляющих из «Смит-Вессонов» в приставов, не было проворнее, чем ефрейтор Сыромятов со своим отделением солдат. Выловит такого боевика, разорвавшего бомбой очередного пристава или следователя, и волоком к начальству. Вытянется в струнку, руку к козырьку... Удостоен был почестями, премиями не раз, шубой, обмундированием.

А тут мощи и подпись: «Последний мироед в Хомякове большеземельник Никон Сыромятов». Боровиков Гоша подтолкнул Никона, шепнул:

— Ванька, поди, насоветовал так расписать, Никеша.

Сделал вид Никон Евсеевич, что не обиделся совсем. Даже посмеялся, покрутил головой направо и налево.

— Напрасно меня так-то, — ответил мирно. — Я как все. Я тоже трудовое крестьянство. Если Трофима держу, так по жалости. Сам он напросился ко мне. Капитолина, та приходящая к хозяйке. Коль землица лишняя, так сами вы мне ее отдавали. По жалости опять же брал на себя. Попашешь да покидаешь ее из стороны в сторону, эту лишнюю землицу. Они вот побросали. Кто на кордон, кто на железную дорогу, кто в слесари. А я — домач, на земле, не бросаю ее, гну спину. Так за что же это меня так жалить? Ну да пусть, — улыбался миролюбиво и прятал руки за спину, за длинный старомодный сюртук. До колен он ему, черный, с фалдами. Будто артист. А выменял у горожанки какой-то. В двадцать втором году. — Пускай потешатся. Ноне время такое. Молодым дозволено. В старое время родителям сказал бы, а те нарезали лозы да портки спустили бы. А сейчас что ж, комсомолия...

Вместе со всеми смотрел потом, как поют частушки агитчики из уезда, как пляшут они на лужке возле избы-читальни, взрывая пыль сапогами, ухая и высвистывая, как стадо очумевших от пекла телят. Улыбался тоже, хлопал в ладоши, по всему — был доволен. А дома царапнул с гвоздя ружье, пощелкал курком:

— В кого-нибудь влепить заряд...

Валентина, увидев, спросила даже:

— Уж не на охоту ли, батяня?

А то еще телке Федосьи Посоховой ноги перешиб. Повадилась телка срываться с цепи и метит всегда во владения Сыромятова. Нет бы во владения Федьки Волосникова, скажем, или его партийного советчика Брюквина. Метит к нему, к Сыромятову; мнет картошку, мнет и жует хлеба. Попросил раз, а Федосья:

— Сил нет култышку вбить...

Однажды увидел опять телку, не удержался да орясиной по лодыжкам свистнул с плеча. Улеглась, еле уволокла ее Федосья, причитая. А вскоре и сдохла телка, есть потому как с чего-то прекратила. У Федосьи трое ребят, а мужик погиб в гражданскую войну еще. Вот потому был целиком суд за нее и высудили ей мясо да деньги. В прежнее время мировой указал бы на потраву прежде всего, а ныне что же — из революционной семьи баба. Ну, отдал поросюка ей: бери, Федосья, коль такой раз.

Усмехался, глядя, как гонит Федосья поросюка к себе в хлев, прохудившийся, с выпершими наружу бревнами. Не желал поросюк в худой хлев, брыкался, норовил назад, а Никон Евсеевич, уперев руки в бока, стоял на пороге своего двора и смеялся. Забавно было смотреть, как дрыгаются тощие ляжки немолодой, измученной крестьянским нелегким трудом женщины.

— Что, не хочет к тебе, Федосья? Знает поросюк, чем будешь кормить: будыльем да гнилой картошкой. Повизжит он у тебя. Ну да бери, мне не жаль. Наживу еще.

Оглядывалась с испугом Федосья, помалкивала. А в волисполком побежала, когда он отказался платить деньги. Не было лишней копейки потому что в доме. И слали повестки, приходили описывать имущество, да спасибо Хоромову — счел, что нечего взять в недоимку. Отложить разрешил до осени. А той неймется все, не хочет ждать. Выложи ей в подол немедля. Теперь, по слухам, жаловалась Ванюшке Демину. И снова обещала ему пожаловаться. А он вот-вот и приедет на таратайке на своей, чтобы это насчет приговора земельного обговорить. Этот терт калач. Умеет, закусив, вроде удил, папиросу зубами, не вытягивая из нее дыма, вести с мужиком долгий разговор. Умеет похвалить, похлопать по плечам по-братски, советует в крестьянских делах, точно старик. Кривоног немного, комоват, но приятно лицо: курносое, скуластое, решетом не прикроешь — говорят про такие лица. Настоящая деревня. И разговор — «тутотка да надобно», «давесь да вишь», «чать да эво»... — А то и матерщина крутая, в «три этажа». Но вот как — галстук, белая рубаха, галифе, в карманах которых полно декретных бумаг. Землемер — важное лицо. Не подходи к нему близко зажиточный мужик. Смотрит хмуро и говорить долго не будет, если у тебя три огорода да широкий клин. Как с последним человеком: два слова — и вот тебе спина, обтянутая хромовой кожей, затылок ежеватый, колючий. Ух ты, японский бог! Вот-вот и здесь, в Хомякове, должен быть сход по поводу этой широкополосицы. Приедет на таратайке, соберутся все в избе у Антона Брюквина и решат чирикнуть по земле Никона, как по горлу острым сапожным ножом... Ух ты, японский бог!

Ванюшка Демин приехал в Хомяково в полдень на своей размотанной, раздряблой таратайке с погнутыми крыльями. Прежде всего завернул к Федору Волосникову. Те, кто видел это, знали, что будет сейчас. Ванюшка войдет в избу, а Федор откачнется от зыбки или бросит подколачивать сапог и вытянется во фрунт. Пожмет руку землемеру, выхватит ремень с полавочника и застегнет щуплый свой живот. Ремень — краса и гордость Федора. По взятии в армию его направили на службу в военный комиссариат. Здесь выдали в числе обмундирования и этот вот командирский щегольский ремень с выгравированной звездой, полыхающей ярко медью. Как щит, как кольчуга этот ремень для Федора. Надел, тут и мысли в голову приходят сразу. Живо дочке или сыну:

— Ну-ка, за дядькой Антоном...

Немногим за тридцать Федору, худ и тощ, умеет двигать выгоревшими бровями, хмыкать и произносить устрашающие фразы, вроде как: «в нужный политический момент», «на данном этапе», «если преломить этот факт в глазах». В партию он вступил там же, в комиссариате, там же он и грамоте партийной обучился, там же и авторитет получил. Но опасается он в одиночку принимать решения, боится, поддержка нужна ему всегда. Так и здесь — нужно ему бывает, как воздух, слово Антона Брюквина. Тому за пятьдесят, ростом велик, лицо по-монгольски плоское, небольшой мальчишеский нос, глаза буравящие, патлы седые и витками кой-где повыбились, и сияет весело розовая проплешь. В полотняной рубахе, портках, перетянутых вожжанкой, чаще босиком — лето, и так хорошо. Он вступил в партию, когда начали действовать солдатские комитеты, это в семнадцатом, на Двинском фронте. Воевал под Астраханью. А потом его пулеметную команду перебросили в Среднюю Азию, в так называемый Туркестан, добивать банды всяких эмиров, баев, курбашей. Оттуда и разговор его иногда бывает непонятен, то и дело вворачивается мудреное слово, — попробуй отгадай. Войдет к Кирилке в чайную, спросит грозно: