Агенты покивали головами, хотел что-то сказать Македон, но тут появился Горбачев:

— Я, дежурный Горбачев, докладываю, — зачастил он, — что возле станции у кладбища какая-то стрельба. Сообщил постовой от вокзала...

Зубков и Капустин разом поднялись, выбежали вслед за дежурным в коридор.

Он посидел немного, прислушиваясь к дробным шагам в коридоре, к голосу все того же Каплюшкина, который, видно, не хотел уходить из губрозыска без своего узелка с лучком.

На дворе повизжала коротко собака, зафукал мотор машины, и она застукала железом гулко и с какой-то сонной размеренностью. Тогда закрыл на ключ дверь и вышел на улицу. Прокатила тачку с бельем женщина, ныл нудно ребенок на руках молодухи, прошли двое рабочих в засаленных куртках. Он подумал о Поле: снова не спала ночь. Придет домой, извинится перед ней, а она ответит, как всегда:

— Ты ведь тоже не спал, наверное.

Только раз она ему пожаловалась, недавно совсем, — пряча улыбку под ладонь, склонив как-то покорно голову, охваченную клубком черных волос:

— Вырастет Сережка, признаюсь ему, что ты совсем не качал его малого в детстве. Вот уж стыдно будет тогда тебе перед ним.

Шутя вроде сказала, а сейчас, вспомнив эти слова, прибавил шаг вниз к реке, на которой веером уже раскинулись первые розовые лучи восходящего солнца.

Поля не спала, сидела возле качалки — березовой корзинки, подвешенной по-деревенски к крюку в потолке. В окно заметила прошедшего Костю. Открыла дверь — стояла на пороге, придерживая рукой подол платья, разлетающийся от утреннего ветерка.

— Не спит Сережка? — спросил Костя, обняв ее за плечи, закрывая за собой дверь. — Опять всю ночь?

— Всю ночь, — улыбнулась виновато Поля. — Вот даже платье не сняла. Только полчаса пройдет, как опять завозится... Может, простудился?

Костя потрогал лоб ребенка, покачал головой. Жара не было. Щеки тоже были без лихорадки, только влажные от слез — плакал, значит, малыш во сне. Отчего он плакал, вот бы узнать. Что-то хотел сказать. Он аккуратно подогнул одеяло под ноги, погладил зачем-то простыню, — может, вместо ручонки, свесившейся на эту простыню. Прошел к столу, присел, снял фуражку, кинул ее на табурет, расстегнул ворот гимнастерки.

— Устал я, Поля... Жаркий день вчера был...

Она засуетилась возле буфета, достала чашку, потянулась было за молоком. Он представил бидон в руках молочницы, которая приходит по утрам к их дому, — молоко с льдинками жира, пахучее, обжигающее сладко горло. Но засмеялся, покачал головой.

— Уж как проснусь... А то вот, — пожаловался, — как выпью, не сразу засыпаю. То ли с чаю, то ли с молока... Уж погодя...

Он прошел к кровати, прилег и здесь зачем-то сказал:

— Сейчас на бульваре, смотрю, парень с девицей. К реке идут. Вспомнил нас с тобой. Всего каких-то два года, а кажется, так давно это было. Все летит, все мигом, мимо... Саша Карасев как-то сказал: дни что дрова в русской печи. Дрова сгорают и не запомнишь, какие они были, так и дни не запомнишь, похожие один на другой.

Она поставила чашку назад в буфет, подошла к кровати, вглядываясь в мужа. Волосы рассыпаны, глаза красные. Сказала с обидой:

— С тех пор ни разу на реку не ходили. Об этом ты не подумал там, на бульваре?

Он вздохнул: это верно, на реке они не были с той поры.

— Но были зато в кино не раз. И на Фербенкса ходили, и на Мэри Пикфорд.

— Ходили, — согласилась она, тихонько почему-то прыснув. Как тогда, в баньке прачечной, куда он пришел по тому уголовному делу об убийстве.

— В театр раза три ходили. На пьесы Островского. Помнишь — в буфете еще пили лимонад...

Она снова рассмеялась быстро — и замолкла сразу. Он привлек ее к себе — черные гладкие волосы упали ему на лоб, защекотали так, что поежился даже зябко.

— Как же, — сказала она. — Выплеснулась вода из бутылки.

— Черти, — проворчал он беззлобно. — Они продавали прокисший лимонад. Может быть, при царе еще который хранился. Помню, на пиджак во всю грудь. Так мокрым и пошел смотреть пьесу.

— А на реке всё же не были — вздохнула она.

— А помнишь, в милицейском клубе были на танцах? Саша Карасев все с тобою танцевал.

Он глянул на ее сонное лицо, погладил щеки. Добавил укоризненно:

— А ты и радехонька. Как же, учиться тебе приказал. В школу чтобы...

Она покивала головой:

— Вот уж Сережка подрастет.

— А Саша теперь в Костромском губрозыске, — вспомнил Костя, — на той неделе перевелся. Невеста там живет под городом. Вот ведь, — улыбнулся, — как может быть. Столько девчат в городе, а нашел себе издалека, и из села, заведующую клубом. Надо же так — через судебное дело, свидетелем была тоже вроде тебя. Так вот мы, агенты, и находим себе любовь, подруг — свидетельниц...

Она прилегла рядом: теплое плечо коснулось его руки. Он замер даже. В качалке зашевелился Сережка и поплавком вскинул голову. Опустился снова, и они опустились на подушки.

— А то еще был один вечер в клубе, — вспомнила сердито Поля, — совсем недавно.

Он засмеялся виновато, привлек ее к себе:

— Ладно уж... Понимаешь, отметили нас, старых агентов. Кого наганом именным, кого грамотой. Денежные премии. Ну и повспоминали. За восемь лет чего только не было. Товарищей вспомнили. Застреленного Федю Барабанова. Каменский даже поплакал. Были какие ребята! Струнин тоже. Ты такого не знаешь ведь. В девятнадцатом году я под его началом работал... От пули страдал он потом лет шесть, так и доконала она его, уморила, как все равно яд. Ну вот задержался, пришел поздно... Я же тебе все это рассказывал, Поля.

Она прижалась к нему близко и закрыла глаза. В качалке затрепыхался малыш. Молча и упруго, как рыбина.

— Ну вот тебе, — воскликнула Поля. Но он поднялся, прошел быстро к качалке:

— Спи, — сказал ей. — Ладно, я посижу.

— Вот выдумал, — проговорила она. — Посижу.

Вдруг стихла, как будто зажал ей кто-то рот. Мгновенно, точно была сражена пулей, раскинула руки и задышала — вот как умотал ее Сережка.

Подумал тут с огорчением, морщась даже: проснется она и сразу — сходи в лавку или на рынок за луком. И еще — а не пойти ли вечером в кино или на берег реки? А он ей — опять уезжаю, и, когда вернусь, неизвестно. Отвернется резко или опустит голову, торопливо схватится за домашнее дело — стирать ли пеленки, растапливать ли печь, и молча, с обидчивыми вздохами...

Он закачал качалку тихонько, и она заскрипела. И представил, как сидит Поля вот так, в тишине ночной, напевает песню и вспоминает про него, про Костю, про свою жизнь думает, про свое будущее, наверное. А в будущем собирается в ликбез. Будет учиться, как малограмотная. Потом на курсы бухгалтеров. Да, впереди только учись да учись. И как пойдет эта учеба? И об этом думает, наверное, под тихое потрескиванье березы.

В качалке затихло, и он осторожно поднялся. Поля спала безмятежно и только покачивалась рука, свесившаяся с кровати. Нет, будить ее не стоило.

Он отошел к печке, сел на стул, откинул голову. И быстро стал погружаться в сон, и в этом сне ему казалось, что под ним плещут волны и падает колесо, нарезая и отгоняя мутные валы к берегам, а над головой, далеко вверху, по крышам домов, стелется дым, черный пароходный дым.

Верстах в десяти от разъезда «Тридцатый километр» из ржи им навстречу выехала подвода. В ней мужик в светлой рубашке, выпущенной на штаны, и на охапке травы дремлющая женщина.

— Погоди, дядя, — остановил их Костя. — Не видел тут наших товарищей? Трое. Идем в совхоз, помогать.

Мужик остановил лошадь, наматывая вожжи на кулак. Глаза его тревожно и подозрительно перебегали с одного на другого.

— Нет, не видал, — выдавил он с усилием и вдруг захихикал, и в этом хихиканье чувствовался испуг. Женщина поднялась — румяное красивое лицо ее было спокойно, и только любопытство играло на нем.

— Может, помогать, а может, ларьки шарить, — сказала она.