— Как же, — ответил тихо Трофим. — Говорил он про совхоз. Про нефть, про эропланы.

— Ну вот, а его убили. И других убьют хороших людей, если не задержим бандитов, если такие, как ты, не будут нам в этом помогать.

Трофим опустил голову, помолчал. Где-то прошуршало, и он резко обернулся. Показалось, что прячется там, за кирпичной стеной лабаза, братец Никона Аникей. Прячется, а смотрит на них. В одной руке ружье, в другой головня. Вот выстрелит, вот сунет огонь к крыше этого постоялого двора в Талгском подворье, и заполыхает, загорится весело этот солнечный и тихий город вместо завтрашней ярмарки...

— Я верно не знаю, был ли кто в доме. Вот только бутылку мне с вином принесла Валька, дочь хозяина.

— Это что за бутылка? — живо спросил товарищ Пахомов и даже подался к Трофиму.

— Такая. На ней на бумаге корабль нарисован. С парусами. Пил из нее Никон Евсеевич. Да, похоже, не один. Уж больно и пьян он был, видать, в тот вечер. Всю работу побросал в хозяйстве и утром всполошенный какой-то, не в себе ровно.

— Так, а еще что?

— Ну, а еще, — вспомнился тут Трофиму Никон Евсеевич в саду вечером. — Видел я его вечером в саду. Шел с корзинкой в поле. Может, за грибами, а может, по ягоды.

— Вечером-то?

Трофим не ответил, а товарищ Пахомов спросил, уже веселея:

— Это не к Ферапонтову займищу поле ведет?

— Да, можно и туда. Хошь к займищу, хошь в Барский лес.

— Ну, вот. Сколько всего знаешь, а молчишь. А бутылка эта где, интересно?

— Ее дядька Никон унес утром. Взял и унес побыстрее.

— Куда унес?

— Откудова мне...

— Нет, ты погоди, — улыбнулся тут товарищ Пахомов. — Сейчас мы с тобой разыщем ее. С бутылкой он в дом пошел или на улицу?

— На улицу вроде как...

— Вернулся быстро?

— Да сразу же...

— Бурьян или помойка далеко от дома?

— За прогоном, туда сор валим...

— Вот за прогоном, может, и лежит бутылка эта. Ты посмотри ее незаметно от хозяина. Найдешь если, спрячь. Она пригодится мне.

— Ладно, — согласился Трофим. — Коль найду. Может, битая она.

— И битую тоже спрячь. Даже наклейку сохрани. Отдашь мне потом.

— Ладно, — опять ответил Трофим. — Коль надо...

— Еще и как надо. Только хозяину — молчок, не проговорись...

— Он здесь, Никон Евсеевич. И Валентина, дочь его...

— Вот как, — ответил как-то равнодушно, и по голосу понял Трофим, что товарищ Пахомов уже и сам знает, что здесь его хозяин. — Торговать собрались?

— Да, — ответил, снова удивляясь, Трофим: и когда увидел товарищ Пахомов эти мешки? — Завтра с утра. Обещал на выручку купить мне сапоги Никон Евсеевич.

— Сапоги, — вскинулся на него изумленно товарищ Пахомов. — За что это?

Трофим пожал плечами, тогда тот досказал сам:

— А чтобы молчал, может, про бутылку эту?

— Да, может, что и так, — с облегчением и вздохом согласился Трофим. — Чай, так просто бы не взялся дарить лаковы сапоги...

— Лаковы, значит, — засмеялся товарищ Пахомов, — лаковыми купить хочет тебя Сыромятов...

Прошел какой-то мужчина в белой рубахе, черноусый, посмотрел подозрительно на Трофима, шепнул товарищу Пахомову.

— Ни одного отпечатка...

— Ладно, — нахмурился товарищ Пахомов, — сейчас и я приду туда.

Он поднялся, встал и Трофим.

— Скрывать от тебя не буду, — вдруг сказал товарищ Пахомов. — Вчера были ограблены две старые женщины. Может быть, это и сам Коромыслов натворил. Все может быть... Куда сейчас?

— Погуляю и спать. Здесь вот...

— Ну, ладно. Так договорились мы с тобой?

Трофим кивнул головой и, сев на тумбу, долго смотрел, как идет товарищ Пахомов по тротуару, слегка сутулясь, присматриваясь к дворам на пути, взглядывая на окна, точно хотел там кого-то увидеть или искал потерянное.

Муторно опять было на душе у Никона Евсеевича, муторно и слизко. От разговора с Аникеем, от странного поведения Валентины. Заявилась поздно в подворье, во хмелю, видать, растрепанная и довольно улыбающаяся. Говорит, будто в кино была — одна, конечно, — про броненосец «Потемкин». В революцию, значит, тоже девка ударилась, вот как...

Трошка тоже неясный. Будто за обедом отравили его горькой беленой, воротит нос, слова не выдавишь, хоть на живот коленом дави. Завалился спать. А уж и спанье в подворье, средь наехавших. Но сказал утром, что спал отменно, — какое отменно в острожном духе, в вони портяночной да селедочной. Врал, конечно, ну да его дело. Понравилось — так и пусть.

Муторность от всего этого подступала. И та врет, и этот врет, таит что-то, чем-то не доволен. Хоть криком кричи от тоски, а она, тоска эта, вроде горшка на голове. Вот и нет Ванюшки Демина, а и успокоения нет. Задержится ли реформа? Разбудил Аникея — у него спал Никон, в пристройке. Выпросил стопку, «поправился» и повеселел. Пошел за Трофимом. Пить и есть не стали, поспешили на рынок с мукой. Умеет торговать Никон Евсеевич, с шутками, с хохотком, с матерщиной, то усластит покупателя словом, то выругает. Брали быстро. После пошли покупать товар. Умеет торговать Никон Евсеевич, умеет и выбирать товар. Косы выбирал на потеху магазинному люду: пробовал на зубы, ширкал по полу, — как звенит, слушал, пробовал лезвие на волосьях на затылке, щелкал ногтем. Только тогда кидал Трофиму в руки. На хомут навалился грудью — не треснул, не скрипнул — значит, отменный хомут. Чересседельник перекинул через косяк и повис на нем на манер висельника, опять же на потеху зевакам. Пусть смеются, дьяволы! Из магазина отправились на Вшивую горку, и здесь, в ларечке, подобрал Никон Евсеевич Трофиму хромовые, хрустящие, как новенькие деньги, сапоги. Бросил их Трофиму:

— На, меряй, Трошка.

Померил Трофим — в самый раз.

— Хороши сапоги.

Рассчитался Никон Евсеевич, и тут опять за свое Трофим:

— Деньги-те мне зачтете осенью, дядя Никон.

Так и опешил Никон Евсеевич:

— Дурак, — сказал едва не умоляюще, — да я же так, в подарок.

— Не надо мне подарка, — ответил батрак, когда-то послушный и покорный. И опять пасмурно стало на душе Никона Евсеевича. Нет, таит все же Трошка что-то, догадывается. Уж не ходил ли в милицию?

— Ладно, — пробурчал под нос. — Айдате-ка на ярмонку.

И вытянулся впереди аршином. Валентина рядом с Трофимом, жмется к нему, к сапогам новым, верно.

— Тебе бы еще кустюм, Трошка, ай да кавалер выискался...

И засмеялась — была дурашлива и весела. И с чего только? На ярмарке первым делом накупила леденцов, потом семечек. В ларечке чулки присмотрела лиловые, самые модные по городу-то.

Здесь, возле ларечка, и принялась прикладывать да примеривать к ногам. Никон Евсеевич прикрикнул на нее, живо смотала чулки — и в сумку и надулась, обиделась, значит, на батьку. Но разве место обиженным на ярмарке в такой-то разудалой кутерьме?

— Хороша нонче ярмонка! — то тут, то там возгласы.

Хороша, ничего не скажешь. Открыты широко палатки и ларьки — налетай, подешевело, как всегда на ярмарках. Вали валом. Из дверей пивных рев музыки в два баяна. Бутылки с пивом, горькая водка, колбаса языковая, рыба сушеная. Обнимайся, пей... Обнимайся, целуйся как брат с братом, как любовник с любовницей. В кустах за балаганами парни — то ли с картами, то ли с вином, мужики в новеньких по празднику портках, уже вывалянных в земле, в зелени, в огрызках колбасных и рыбных, девки, визжащие и растрепанные... Эх, хороша ярмонка. Все позволяется в такой веселый праздник...

Ходил Трофим в толпе, щурился. И ему нравилась ярмарка, которая затопила песчаный мыс вдоль берега. Глыбы белых домов, каменная толща церквей сквозь чугунные ограды и гущу деревьев; высокие непролазные заборы нависли над берегом, над балаганами и ларьками, над летающими лодками, над каруселями, над лотками с жареными пирожками, над пивными.

Тискался Трофим вслед за хозяином, за его дочкой в людском водовороте и всему дивился. Вот лошади, осматривающие одна другую, вдруг вскидывающие ноги, исторгая в лица людям пронзительный рев могучей груди и жаркий, в каплях слюны, дух раскаленной глотки; вот мужики, бьющие по рукам; а вот бродячие певцы, канючащие нестройно и тянущие руки к народу; или эта вот красивая девушка в легком сарафане...