Когда они выехали за деревню, показалась луна из облаков, испуская дрожащее сияние. Оно — это сияние — как усыпило Македона, привалился к Косте, задремал. Молчалив был и возница уездной милиции, погоняя спешно лошадь.

Припускал легкий ветерок, пахнущий земляникой, пахнущий травами и росой, дымками костров ночного, навозным духом паровых полей, сеном. И вдруг стихал, терялся в гудящих слабо телефонных проводах, как говорил им что-то, как напевал над колыбелью голосом засыпающей от усталости матери... Только тут почувствовал Костя усталость. Тяжелая выдалась операция. Не уходило из глаз бледное лицо Васи, перекошенный рот Коромыслова, заплаканные глаза отца Демина и печальные слова инструктора уездного комитета партии Дружинина:

— Новое не остановишь ни ножом, ни пулей. И оно будет у нас на земле, потому что не зря пролил кровь свою и жизнь отдал Иван Андреевич Демин...

Говорил он эти слова в избе Деминых, в молчании деревенских жителей...

Воспоминания засели глубоко занозой, и не давали, как Македону, легко, по-ребячьи безмятежно дремать на охапке сена. Яров все ставит в пример Пахомова за его спокойствие, выдержку, расчетливость. «Наш железный Пахомов», бывает, скажет, особенно после удачной операции. А у железного вон в двадцать шесть лет заныло сердце.

Да, новое всегда зовет. Вот и Трофим уйдет, конечно, из дома Сыромятова, на общее поле или в совхоз.

— А уйдет парень в совхоз, — проговорил Костя негромко, не поворачивая головы к Македону. — Пахать будет на тракторе. Траву косить. В белой рубашке, как на празднике, по росе сырой, до солнца, а там кваску обжигающего да краюху хлеба с солью. Ух и вкусно... Так бы вот и нам тоже, с косой по росе, не думая о преступниках. А, Македон?

— Угу, — сквозь сон вяло пробурчал Македон. Возница тихо рассмеялся, и Костя тоже улыбнулся.

И думал он еще о том, как в Рыбинске навестят они Васю, поговорят с начальником уездной милиции о Хоромове. На все это уйдет не так много времени. Потом сядут в поезд и к вечеру будут в своем губернском уголовном розыске. Горбачев вскинет ладонь к пегому виску и скажет привычно:

— Я — дежурный Горбачев...

Они развернут журнал происшествий за прошедшие сутки. И сколько встанет перед глазами невидимых людей, которые пришли в розыск за помощью, за советом. И всем им надо помочь, для всех откликнуться не через час, не через полчаса, а сию минуту.

Он даже помотал головой, и возница, заметив это движение, покосился чуть-чуть. Костя улыбнулся и про себя вдруг решил: приедет — и сразу пойдет домой, возьмет на руки Сережку и скажет Поле:

— Пойдем-ка, Поля, на берег реки, на откос, где когда-то ты пела песни. Ты будешь снова петь, а я качать Сережку. И пусть он попробует упрекнуть меня, когда вырастет.

Закрыл глаза, чтобы не потерять эту возникшую на губах улыбку. А кем сын будет, когда вырастет? Инженер, слесарь или же портной? Узнает ли только об этом он, его отец, который вот сейчас, в летнюю ночь двадцать седьмого года, едет после очередной операции и думает о том далеком, взрослом сыне. Узнает ли, потому что впереди столько еще перестрелок, погонь, схваток с теми, кто встает поперек новой жизни на земле...

И не ответят на это ни ветерок, ласкающий колосья ржаного поля, ни облака, идущие своим назначенным путем над этим пустынным еще проселочным трактом из Аникиных хуторов.