Он видел еще чьи-то ноги, чьи-то руки, которые его вынесли на насыпь. И красный крестик на халате медицинской сестры, вызванной кем-то с вокзала...

— Он стрелял из кармана, — шептал Вася и улыбался, силился улыбаться почему-то. — Глухой, а натренировался где-то. С двадцати шагов попал в грудь. Мог бы и в лоб.

Он еще пробовал шутить, а синева в глазах мутилась от невольных слез боли. Они сидели возле него молчаливые и только пожимали ему руки.

— Ну, как у вас там?

Говорить о том, что ушел и Коромыслов, не хотелось, и Костя ответил:

— С ним дело к концу...

Вася кивнул радостно, а Костя украдкой отвернулся, чтобы не видеть этой радости. Македон сказал, веселя свой голос:

— Ничего, Вася. На войне не такие бывали ранения. У меня вон тоже две пули да ножевая рана, а вот еще бегаю...

— Ты точнее стрелял, Вася, — сказал и Костя. — Наповал Глушню. Еще одним меньше из банды.

Вася покачал головой:

— Нет, он точнее. Ведь из кармана же... И вот что, — попросил он вдруг, — родителям не сообщайте пока. Вот уж помру, тогда. И Наде моей тоже...

— Ну-ну, — так и закричал Костя и погрозил пальцем. — Вынут пулю и поправишься.

— Поправишься, — повторил Вася, застонал, и, услышав стон этот, подошла сестра, стала просить Македона и Костю оставить палату. Вот теперь они сидели на ступеньках и смотрели на пристань, на пароходы, на площадь и не могли встать и уйти, хотя надо было вставать и идти — их ждала работа. Где-то в городе бежавший от Васи Новожилов, где-то скрывшийся с кладбища Коромыслов.

— Еще немного — и он уйдет из города, — проговорил наконец Македон. — Может, час, а может, и два.

— Да, — отозвался Костя. — Он все понял. Понял, что его выдал кто-то, что мы следим за Сыромятовыми и без толку теперь брать нам Сыромятова и допрашивать.

— Что же будем делать?

Костя не ответил — он смотрел на Волгу, на лодку, и всплыло лицо Поли. Вот так же в голодном двадцать втором году сидела она на этих же самых ступеньках больницы, в которой умирала ее мать.

— О чем ты думаешь, Костя? — нетерпеливо спросил Македон.

— Я думаю о Поле, — сказал Костя. — Вот тоже здесь сидела, а там, в палате, на том же, может, этаже лежала ее больная мать.

— Ну и что? Тогда мать, сейчас Вася. Может, когда-то и нас, простреленных, понесут по этим ступеням, а лестница останется.

— Да, а лестница останется.

Костя попросил негромко и даже умоляюще:

— Давай посидим, послушаем, что творится в мире.

— Давай, — согласился устало Македон, привалившись к стене, закрывая глаза.

Мир был насыщен событиями. Вот так же знойно светило солнце над строителями Турксиба. Где-то шли буйные, все затопляющие дожди, где-то тихо и нежно шуршал, опадая по-осеннему, лист с деревьев, где-то застывало дыхание от жгучего морозного ветра, рождаемого в глубине льдов Арктики...

— Я его помню, как сейчас, по первому-то разу, — сказал Костя, не двигаясь и не глядя на товарища. — В двадцать четвертом, по ленинскому призыву пришел он. Ленинец, так и звали его. Как-то задержал двух беспризорников, вывел на перрон, а они — в разные стороны. Гадал он, гадал, за кем бежать, — оба смылись. Это вот помню хорошо. Он такой был, как и сейчас. Только и есть что в агенты первого разряда перешел. Невеста у него...

Костя протянул руку к земле. Песок шуршал под пальцами — был горяч, сух и неуловим, как дым. Подкинул — и пыль унеслась ветром.

— Вот как бывает в жизни. Ведь совсем недавно вместе с Леонтием Николиным собирался Вася поехать в уезд на должность уездного криминалиста. Подучился у Семенова и собирался уехать. Леонтий уехал, а этот вдруг отказался. Почему отказался — непонятно мне до сих пор.

— Да, — согласился и Македон. — Мне тоже непонятно.

— Невеста, наверное, отговорила, — сказал Костя. — Я так думаю. Она из барышень, из какой-то важной семьи. Живут в хорошем доме возле площади. Квартира большая. Ну и отговорила. Она, больше некому. А вот что вышло...

— Кто знает, где и что ждет нас, — раздраженно прервал его Македон. — Только лучше бы меня. Сорок два года, раны мучают, жизнь повидал, дочки взрослые... А у парня еще все впереди.

— Кто знает, — сказал Костя. — Пошел бы ты, по-другому, может, вышло. Разве угадаешь. Много мы ошибались, — вздохнув, добавил он сердито. — Крутились по лесам вместо того, чтобы идти прямо в Хомяково, в сад к этому Сыромятову.

— Но кто же знал?

— Да, конечно, кто знал. А ведь деревня эта в самом центре Аникиных хуторов. Потом вот стали следить за Сыромятовым, пока он покупает сапоги, пока пьет пиво, надеялись, что он встретится с Коромысловым. А за Новожиловым следить оставили одного Васю.

— Надо было бы Васе брать Новожилова, когда тот пошел с ярмарки.

— Да, но тогда исчез бы Захарьинский, который ждал Новожилова в том пустом угольном сарае... Вот торопиться бы не следовало.

— У него были считанные секунды, может, для решения...

— Да и эти секунды привели к ошибке.

— За девицей за этой послали двоих, — вспомнил Македон. — А надо бы пятерых, выходит что.

Костя только вздохнул.

— Все началось, в общем-то, с поезда, — не унимался Македон. — Задержи их Бажанов — и не было бы преступлений.

— Тебя же спрашивал Перфильев, что ты сделал бы на месте Бажанова? Ты отмолчался...

Македон как ждал этих слов:

— Я бы выхватил наган и выстрелил бы в Коромыслова, если надо было выстрелить. Пусть они стреляют потом в меня...

— Сейчас это просто говорить, да и не каждый способен на такой шаг. К тому же люди были кругом, Македон. А ради людей мы и работаем с тобой в уголовном розыске, ради их жизни и спокойствия...

Он оглянулся на крик. Бежал мальчишка — коренастый и плотный, со светлой головой, с мокрой рубашкой, перевязанной поясом вокруг черной от загара груди. Вроде бы похожий на Васю. Он подумал об этом, и тут же почувствовал, как ему сдавило грудь, словно защемило его между буферами вагонов. Это была боль, которой он прежде не знал. Вся левая сторона груди как попала в когти зверя, когти эти царапали и давили. Биение пульса он гулко и четко ощутил уже под ухом, в левой стороне головы. Звонкий, серебряный молоточек по серебряной наковальне: бам-бам-бам...

— Ты что, Костя?

Он потер грудь, и боль стала таять. Зверь разжимал нехотя когти, уползал в эту траву, заплетенную в бурые космы, в эти цветастые цыганские одеяла. Вот и воздуха целая грудь снова.

— Изжога, — ответил, пряча лицо от Македона. — От сухомятки мучает третий день... Вот что, — сказал он, все так же не глядя на Македона. — Мне кажется, если Коромыслов связан с лодочником, то он будет уходить из города на лодке. С наступлением темноты. И у нас есть еще время снова перепроверить всех лодочников на Черемухе и на Волге. Я уверен, что он сидит у этого широконосого и ждет темноты. А одновременно давай снова на допрос портного. Что-то да должен он сказать.

От портного удалось узнать, что Коромыслов останавливался неподалеку от дома Кашиной. Портной уверял в этом. Ему можно было верить — трясущиеся губы, трясущиеся руки, шаркающие ноги. Правда, Перфильев, только что вернувшийся в город с экспертом из Марфина и сразу же включившийся в летучку, не принял на веру это признание.

— Туманные детали, как ни говори...

Да, конечно, детали были туманные. Приходил к портному Коромыслов два раза. Один раз с мокрыми волосами, купался, может, в Волге. Другой раз ушел в сильный дождь без плаща — значит, неподалеку жил. Уходил в сторону собора. И получалось, что искать надо было лодочника не на Черемухе, а на Волге и возле собора. У рыбинского угрозыска уже были сведения о лодочниках возле собора. Один — старик. Его пришлось снять с подозрения. Другой — парень двадцати лет — тоже решили оставить без проверки. Вот третий заслуживал знакомства. Звали его Павел Иванович, но был он высокий, а не малого роста, как сообщал Будаков из Курбской волости, и нос у него крючком, а не широкий, как стояло в протоколе допроса Будакова. Но ведь Будаков мог напустить туману, как любил выражаться следователь Перфильев.