— К ворам укусил, — оборвал Вася. — Добро бы в ученого этот дьявол тебя произвел. Нет, прибирать чужое добро...

— К ворам, — обиделся Сахарок. — Вором что же — так просто? Вором тоже надо родиться, как и ученым.

— Ну, хватит тебе лизать ложку, — прохрипел Македон, заворачивая ему руки за спину, стягивая их снова ремнем. — Погулял, поболтал и хватит.

Он оглянулся на Костю, тот на Васю — они приняли молча решение:

— Показывайте, где вещи! — сказал Костя, подымаясь со стула. — Сразу бы надо. И мед не понадобился бы.

Она, тяжело вставая, проговорила:

— Он, Фока этот, был два года назад раненый. Пулей ранен в плечо. Приполз на хутор, здесь я его и лечила. Не могла ни бросить, ни власти заявить. Жаль было. Потом стал появляться он. Приносил вещи. Я не спрашивала, откуда вещи, и не знала, что они ворованные.

— Не знали, что ворованные? — переспросил удивленно Костя. — Ну, а кто такой Фока — тоже не знали? Что его ищут с двадцать третьего года?

Она покачала головой.

— Когда рана затянулась, — голос ее был медлителен и нерешителен, — он взялся помогать нам. И пахал, и копал землю даже. Подколотил всю обувь. Овцу зарезал и освежевал, как настоящий мужик. Да он и есть просто мужик, охочий до дела...

— Этот простой мужик имел при отце две маслобойки да судно на Шексне для перевалки зерна с больших судов на малые. Да лошадей чуть не табун... Неспроста он ушел в банду, в леса. И сколько людей, может быть, положил насмерть, останется неизвестным...

— Вот как, — проговорила она. — Он о себе ничего не говорил. Только молчал больше. Сядет и сидит... Боялась я его, глаз его боялась. Полгода жил, и полгода боялась.

Она пошла к дверям, остановилась, сказав негромко:

— Придется тебе, Яков, все убрать самому.

В комнате было тихо. Спускаясь по лестнице, она проговорила, обращаясь к Косте:

— Он все думал, что у меня что-то есть с Фокой. Но ничего. Хотя он мог со мной делать, что захотел бы. Приходил и уходил. Странно даже было — с благодарностью мне, а мне жутко было от этой благодарности. Но вот что поделаешь.

— В этот раз он был?

— Да, но в дом не заходил. Оставил вещи в конюшне и ушел. Слышала я поздно вечером, догадалась.

— Куда он мог уйти? Видели вы его?

Он почему-то подумал, что она отмолчится; она показала на дорогу, уходящую за пруд в лес.

— Видела, с кем-то шел, в поле уже. Дорога эта на Рыбинск.

Так, все дороги, значит, вели на Рыбинск. Им тоже надо было спешить в Рыбинск, и как можно скорее. Взять вещи и в путь к городу.

— Где вы продавали вещи? — спросил он. Она стояла на крыльце, оглядываясь, словно хотела кого-то увидеть.

— Конечно, на Вшивой горке и, конечно, неизвестно кому? — добавил насмешливо.

Она посмотрела на него, уголки губ болезненно дрогнули:

— Ах, да все равно теперь. Чаще портному относила... Иноков фамилия.

— Где он живет?

— У пристани. Дом Кашиной, внизу со двора...

— Адрес дал Фока?

Она помолчала, потом ответила с каким-то раздражением и тоской.

— Да, он самый... Замучаете теперь допросами...

— Что поделаешь, но пока спасибо за ответы. Может быть, они помогут нам.

Они шли узкой тропой вдоль хутора, стоял в воздухе дух клеверов, слышался все еще крик коростелей из трав в поле. И манил огонь с запаней, где сгонщики стягивали сейчас гибкими вицами эти гонки, готовя их в далекий путь вниз по реке.

— Можно вас на минутку? — послышалось сзади. Их догонял Яков, тяжело наваливаясь на палку.

— Идите, — крикнул Костя Македону, — не теряйте времени.

Он остановился, разглядывая теперь старика, встревоженного и с теми же умоляющими глазами.

— Я спросить хотел. Натолго ли забираете Нину?

— Она соучастница и приемщица краденого. Года на полтора-два. Но ведь всякое может быть. Может, и условность будет... Пока забираем.

— Боже, — проговорил он с отчаянием в голосе. — Тва гота... А у меня страшные головные боли, я теряю часто сознание, патаю в обморок. Тавно это. В мальчишках на паруснике плавал на Балтийском море. В шторм попал. Забрался в люк, крышкой по голове утарило так, что был без памяти. А вот послетние тва гота... Вы простите...

Он торопился все высказать и все смотрел вслед идущим к конюшне. Сахарок о чем-то просил Македона, а тот мотал головой.

— Спасибо вам, — проговорил Костя, — за помощь. Не то возни бы сколько было... Искать стали бы все равно. Но возни сколько, — повторил он, пряча глаза от умоляющих глаз своего собеседника.

— Фельтшер бывает у меня, — наговорил в округе, что мне всего полгота жизни... Но это чепуха. Терпеть если боль, то проживу побольше... Но в том и тело, что нет сил терпеть. С ней вот, с Ниной, легче было. Отному срети этой глуши жутко... Не вытержу, не вытержу, — громко проговорил он, как будто хотел, чтобы слова его услышала Нина. Но та уже раскрывала ворота конюшни, и железо, сдавив железо, заскрежетало, отчего хозяин хутора поежился, попросил снова:

— Не сертитесь...

— За что же?

Костя постоял еще немного, подумав вдруг: как бывает в жизни. Ломается, кончается, может быть, жизненная судьба совсем незнакомого ему человека здесь вот, посреди безмолвия, в дуновении ветерка, то прохладного, как вода, то жаркого, как из-под заслонки только что протопленной русской печи.

— Вы вители коростеля? — неожиданно спросил старик. Костя помотал головой.

— Вот и я... Твенатцать лет живу зтесь. Сколько слышал, а не вител ни разу и не претставляю... Говорят, на юг он убегает... Не летит, а пешком.

Смех его был грустен, и понятно было, что не о коростеле у него думы, а о себе, о своей жизни, измученной болью, переживанием за эту женщину, которая уже накидывала шлею на выведенную из конюшни лошадь.

К вечеру следующего дня они были в Рыбинске, в уездной милиции. Они сидели в маленькой комнате рядом с дежуркой и ждали телефонного разговора с губрозыском, с Яровым. В приоткрытую дверь была видна дежурка, задержанные за барьером, посетители с заявлениями. Крутилась наподобие мельничного жернова жизнь вечернего города, а здесь, в этой дежурке, — как отсев от этого помола. Два парня в светлых летних пиджаках: не поделили игральные карты в клубе «Лото». Разодрались прямо за столиком — и вот, вместо выигрыша «котла», барьер и лицо дежурного милиционера-старичка, медлительного и аккуратно выписывающего буквы в протоколе. Вот из грузчиков мужик, огромный, сутулый, — так и видны: «седелка» на спине, мешки и сходни, пляшущие под тяжестью, баржи с хлебом, идущие с юга. Этот — за проживание без документов, кто он такой — неизвестно. Женщина в кинотеатре ударила своего бывшего мужа бутылкой из-под ситро. Плакал старик, а почему он плакал там, за барьером, тихо и беззвучно — необъяснимо. Напомнил он Косте отца землемера Демина. Так же безутешно плакал он на поминках по сыну. Он непонимающе смотрел на них, на агентов, приехавших в Суслоново из Аникиных хуторов, и улыбался сквозь слезы. И все повторял:

— Он ведь крепенький был с детства, Ванюшка-то. Такой крепенький и на́ вот тебе...

Как будто нож делает выбор между слабеньким и крепеньким. Лицо старика блестело от слез, и он пихал гостям стаканы с самогоном и все просил умоляюще:

— Чтоб не забывался Ванюшка-то мой... Чтоб не забывался...

И было невыносимо тяжело смотреть в глаза старика. Ведь их вина тоже в этой трагедии: и Васи, и Македона, и его, Пахомова. С двадцать третьего года ходят за Коромысловым.

Коромыслов, Коромыслов...

Костя прикрыл глаза, как тогда, в кабинете у себя в губрозыске, и снова встало в памяти рыжеватое лицо, рыжевато-светлые усы, крапинки светлые на полных крепких щеках и крепкая шея, голое по пояс тело, грудь крючника — вот здесь, на рыбинских пристанях, на перевалке грузов со всей Волги. Ушел он тогда, в двадцать втором, по амнистии, просто чтобы мстить. Ах ты, комендант того лагеря, хваливший Коромыслова за усердие на субботнике в романовской тюрьме. Мол, лояльный Советской власти, мол, одумавшийся. Нет, он вваливал тогда на субботнике, чтобы раньше получить свободу, чтобы там, на свободе, мстить Советской власти за свой дом, пожженный своей рукой, за угнанных военной комиссией лошадей. И он убил землемера Демина. Он самый. Но с подсказки. С чьей только? Того костлявого Сыромятова? Монетка в воске... следы у Ферапонтова займища. Замешательство батрака... Что-то есть, что-то есть... Ушел Коромыслов. Где-то здесь он, в Рыбинске. Здесь и его подручные. В одной из риг под городом вчера ночевали с бездомными двое, похожие по приметам на Глушню и Новожилова. Успели скрыться незадолго до того, как рига попала под облаву Бажанова и волостных милиционеров. Успели, и, значит, они в городе. И Коромыслов. Где он? В клубе «Лото», может, сидит и закрывает цифры? Может быть, уже сейчас он выиграл «котел» и кладет деньги в карман на зависть соперникам по «котловой лихорадке». Или же в кино? А то там, на пристани, в шалашах, рядом с грузчиками, пьет вино и поет тягучие и длинные, как волны реки, песни крючников? Где он? У портного его не было. Даже не заглядывал. А в прошлые года бывал. Трясущийся старик в доме Кашиной, бывшей пароходной владелицы, на заднем дворе. С меркой на плече, в шлепанцах. Трясущиеся руки, трясущиеся губы. А Коромыслова не было у него. Где он? У Ульки, любовницы Новожилова? Пошел туда Бажанов. Выяснит тоже, был или не был кто у нее. Или же в притоне каком? Только здесь он, в городе, где-то в этих домах — деревянных ли, каменных, тяжелых и мрачных, во дворах ли за высокими заборами, за церковными ли стенами. Или на гонках леса на реке? Или в кустах за площадью, где устроены балаганы для начинающейся ярмарки? Он должен встретиться в городе с Сахарком. Не выдал до конца Сахарок Фоку, оставил утешение, мол, не выдал, вот я какой. Сейчас он в камере городского допра и спокойно спит уже, наверное, на нарах рядом с другими задержанными. Спокоен — дал признание для суда. Чего еще. А готовились встретиться. Балаганы. Качели. Карусели. Бандит на каруселях...