— Может, приступим, Костя? — проговорил сердито Македон. — Что ждать? Она орех — эта женщина.
— Подожди, — громко сказал Костя. Он вернулся опять к столу, вскинул голову, заинтересовавшись картиной: на блюде арбузы, располосованные, ароматные, багрово-красные, с черными точками семечек. От картины так и веял дух свежести. На родину Поли бы, под Самару, катнуть вот к таким арбузам...
Он отвернулся, повторил недовольно:
— Подождем, — должна она что-то да сказать...
— Подождем, ясно, — вдруг подхватил и Сахарок. Македон тут же всхохотал, обернулся к нему с такой резкостью, что затрещал стул:
— Это ты что ж — с нами заодно теперь?
— Ясно, заодно. Дадите пожрать-то, а то ведь я целый день... Как ехали, небось не сунули пирога мне, я только зубами скрипел. У меня тоже брюхо...
— Накормим, ладно, — пообещал Костя, снова покосившись на арбузы. Эх, на пароходе махнуть по Волге! Ходить по горячей палубе, смотреть, как падает колесо в мутную воду, смотреть на бегущее за пароходом солнце на волнах, дышать рекой до боли в груди...
Поднялась снизу хозяйка, принесла чашки. Поставила на стол банку с медом, нарезала хлеб — длинным, с дубовым черенком ножом. Руки дрожали, когда раскладывала на тарелке эти тонкие лепестки.
— С хлебом у нас плохо, — пожаловалась, — извините...
— Да у нас пирожки есть, — ответил Македон. — Сами знаем, что хлеба не хватает.
Она взяла платок, села, накрыв им колени. Стала смотреть в сторону, молча, думая о своем. Они тоже замолчали. Только всё стучали, как ходики огромных настенных часов, шаги Якова за стеной, и картина подрагивала, того и гляди скользнут с блюда эти нарезанные аппетитно ломти арбуза, грохнутся о пол, раскидывая черные брызги семечек.
Сахарок казался спящим, свесил голову на грудь. Македон все потирал руку — никак не проходила боль в локте.
За хутором, далеко к горизонту, к лесам, прорезался зубом из серой десны земляных холмов огонек. Небо над ним зыбкой трясиной качалось и было похоже на меха огромного горна, вскинутого над землей — мехи эти то опускались, то растягивались бесшумно, и огонек то опадал, то вскидывался.
Хозяйка тоже уставилась на это далекое пламя. Может, оно звало ее из этой тихой, застывшей стороны, из этого дома, купленного в войну Яковом Янсоном, от этих террас, от ветхих перил лестниц, от затхлости сырых углов, от проросших сквозь гнилое дерево трав.
Куда звал ее огонь и что он творил в душе этой высокой женщины? Может быть, он осветил ее душу, как освещает огарок подземелье? Или же звал в далекие города, к звону трамваев, к стуку колес поезда, к огням ресторанов, к веселью, бесшабашному и последнему, кажется, в этом мире? А может, хотелось ей снова вскочить в коляску, кинуться сквозь эти луга, через бурые стебли ржи к тому пламени, протянуть руки к жару, согреться?
Вон как куталась она в платок, хотя еще втекали в форточку остатки дневной, пропитанной пылью духоты.
Поднялся снизу неслышно Вася с самоваром, поставил его на стол. Кивнул головой всем, крикнул в стену:
— Хозяин, за стол пожалуйте!
Яков отозвался не сразу, постояв у двери, как подумав:
— Благотарю, я веть в своем тому... Успею.
Сахарок, тот подсел сразу, растерев затекшие от ремня руки, ухватил кусочек хлеба, воткнул ложку в мед, намазал его на хлеб. Мотая головой, чавкая, мычал:
— Вот это мед! Ишь ты, не зря, значит, ехали. Где-то бы такого медку хмельного...
Македон и Костя не притронулись к меду, Вася лишь попробовал, а напустился на пирожки, которые приберег еще от города. Два волостных милиционера тоже не сели к столу, сослались, что из дому только что и сыты. Так и сидели на диване, перешептываясь о чем-то своем. Сама хозяйка пила тоже, как и агенты, пустой чай, не мешая его с медом, не притронувшись к хлебу. Была все так же задумчива и, когда брала в руки горячую чашку, всякий раз вздрагивала.
— Ну, а после чаю что же? — спросила она, и опять дрогнул уголок ее рта.
Костя отставил чашку, собираясь ответить, и вот теперь, глянув случайно на Нину, увидел в глазах испуг, явственный женский страх. Что-то творилось в ее душе, боролась она со своей совестью, и долго ли будет еще держаться, долго ли будет таить правду?
— Перестань, Яков, ходить, — вдруг закричала она и стукнула кулаком по столу со злобой, и сразу стало понятно, какая у них жизнь. Что холодна и чужая она старику, что живет своей жизнью, что не нужен он ей, как видно, больной человек, что тяготится им, ненавидит даже.
Но тут на пороге встал Яков, опираясь на палку, точно вдруг ему сразу отказали ноги, как вошел и увидел это вечернее чаепитие за банкой меда из рамочных ульев. Голос его был сух и строг:
— Пора тебе, Нина, кончать с такой жизнью. Пора...
Она вскрикнула, закрыла почему-то рот руками, с ужасом глядя на него. Но вот лицо исказилось, в чертах его пробилось какое-то озлобление.
Старик вскинул палку к груди, зашарил пальцами по сучкам. Так музыкант ощупывает кнопки флейты, чтобы начать игру.
— Я помню, какой ты была твенатцать лет назат. В пургу с матерью вы шли к хутору, проситься на ночлег. Мать, помню, вся в рванье, юротивая, и ты больше похожая на побирушку, в каком-то немыслимом платке, в обгорелом тулупе. Я тал вам ночлег внизу в кухне, на полу, на тюфяках. Утром напоил вас чаем, накормил, разглятел тебя... С богомолья ты пришла отна на хутор и стала жить зтесь хозяйкой. Ты распоряжалась всем и пользовалась всем... Но вот тьявол прислал тьявола. Он лежал в сарае, и ты лечила его, раненного, витно, кем-то. Лечила, кормила, езтила за лекарствами тля него... С того времени начались снова у меня эти страшные головные боли...
— Ты и сейчас болен, — попыталась прервать его жена, но он опустил палку, стукнул ею об пол:
— Стали появляться чужие веши в томе. Ты кута-то уезжала. Меняла нарят за нарятом... Ты перестала витеть меня в томе, я стал тебе совсем не нужен...
— Я стала распутницей?
— Нет, я не могу говорить об этом. Но ты помешалась на таровых вещах, на бесплатных... На этих торогих чашках, на платьях, на браслетах...
Он, казалось, терял сознание, говоря все это быстро, коверкая слова, багровея и покачиваясь.
— Замолчи, Яков, — уже тихо и грубо сказала она, опять кривя насильно уголок рта, растягивая его. — Ты просто помешался от этой головной боли.
— Нет, — проговорил он с горечью. — Я не помешался, но верно, что очень плохой... Но не помешался.
— Не слушайте его, — обернулась она к Косте. — Что не придет в голову, когда один целыми днями. Лес кругом да поля. По ночам филины кричат да волки зимами воют у самого крыльца... Что не придет в голову.
Но лицо ее было бледно, и эта бледность угадывалась даже сейчас, в наплывающих из окна сумерках, и руки уже хватали концы платка с какой-то отчаянной судорожностью.
— Лес кругом та поля, — повторил он, погладил палку. — Оттого и является этот тьявол сюта, этот Фока.
— Поди прочь, — выкрикнула она с испугом в голосе. Сахарок замер с куском в руке, встал Македон, перешел в комнату, подсел к Сахарку. Вася присвистнул и глянул в окно. Костя тоже ощутил какое-то беспокойство: может, и сейчас он где-то здесь, Коромыслов. Может, прячется в буреломе и ждет, когда покинут хутор непрошеные гости. Может, он сидит в каком-то тайнике в конюшне или в сарае или в этих густых кустах жасмина, дышит сладким и приторным ароматом цветов.
— А вещи, наверное, в конюшне.
— Ну, ладно, — сказала она, вскинув платок на шею. — Есть конюшня, и есть ниша, и есть там вещи, но нет больше в доме меня. Нет ее! Есть арестантка...
— Я хотел, чтобы ты опомнилась, чтобы вернулась к прежней жизни...
— К прежней жизни, старый черт, — закричала она и швырнула в Якова платок. Он замолчал сразу, потоптался и шагнул в свою комнату. Там рухнул на стул, и Сахарок дернулся, рассмеялся коротко и тревожно:
— У меня тоже был свой дьявол, — проговорил он, глядя на сидевшего рядом Македона. — В Николаевске, один блатной. Пойдем, говорит, погуляем. Идем вечером городом. Помню, стоит под крышей пьяный. Мы тоже под крышу встаем. Парень мой берет его за карманы. Вынимает портсигар, кошель... Тот орать. Парень ему под носом поиграл ножом. Ушли. Поели плотно, кино посмотрели. Понравилось... Сам так начал, один. Укусил, значит, тогда дьявол и меня, на всю жизнь укусил, видать...
