Костя потряс головой очумело, прогоняя видение рыжего лица на игрушечном верблюде, крутящегося весело круга посреди площади. Прислушался к голосам в дежурке. Наставительно говорил старичок-дежурный:

— К светлой жизни идем, а вы, гражданин, в грязи, в пьяном виде, с некрасивой руганью. Стыдно.

Бормотал кто-то за барьером:

— Нет и не будет светлой жизни. И светлых людей нет и не будет. Все люди в червях пороков...

— Потому что в пивных вы встречаетесь с такими же забулдыгами, — продолжал наставлять дежурный. — А сколько светлых людей кругом, гляньте. Летчики, машинисты, красноармейцы, инженеры, вот трактористы...

— Трактористы, — бурчал задержанный. — Откуда они явились, а? Тебя я спрашиваю? И что из того?

Задушенный кашель — и снова его нудный голос:

— Вот был Бент, ситром торговал на Крестовой. И мадам Кашина пароходчица. Ан теперь то же самое — дроги с венками, так же жрут и пьют люди, так же спать ложатся и так же поедом едят друг друга. Иль вот водил меня в участок городовой, а сейчас ведут милиционеры. Что изменилось, гриб ты старый?

— Не видишь ты, — не обидевшись ничуть, скрипел пером дежурный. — Глаза залиты, вот оттого и городовые тебе все помнятся. А изменилось, глянь-ка...

«Изменилось, — думал Костя, — да еще и как. Коромыслова бы на тебя, пьяница за барьером. Коромыслова бы на узкой дороге. Он бы тебе рассказал, что стало в России. Вот тут сразу бы понял все».

Костя покосился на товарищей, дремавших рядом на затертом диванчике с отломанной спинкой. Они спокойны и безмятежны, оба посапывают. Тяжелый и грузный Македон всегда напоминает Косте простого работягу. Вот он выворачивает пни, вот он пашет лошадью поле за деревней, вот он пришел из поездки с железным чемоданчиком, прокопченный сажей, оглохший от свиста гудков паровоза. Так же деловито забирает и преступников Македон. Ведет их в милицию, сидит в засаде, стреляет из револьвера, врываясь в шалман с преступниками. Все для него просто, обычно. Оживляется лишь, когда заговорит о своих детях — их у него трое, об ожидаемых внуках или внучках. А Вася, тот вроде Саши Карасева, верящий в быстрое искоренение преступного мира. И готовится вскоре пойти учиться. Получится ли? Саша — тот оставил свою мечту, уехал в Кострому и там теперь работает помощником начальника активной части. Хватит ли терпения у Васи ждать того времени, когда не будет преступного мира? Хватит ли? Потому что так быстро разве выведешь этот мир, зараженный пороком еще в какие далекие времена? Не так скоро, пожалуй. Но верить надо, правильно, Вася.

Вошел дежурный, козырнул:

— Соединяют с губрозыском...

Проснулись Вася и Македон, двинулись следом в дежурку. Слышимость была плохая из-за ветра, поднявшегося к вечеру, из-за дождя. Голос Ярова прерывался — в трубке урчало, свистело и шипело. В конце концов стало ясно, что Яров недоволен агентами.

В губернскую газету вчера прислал заметку какой-то сельский корреспондент, который жаловался на то, что бездействуют органы милиции, потому в этом уезде даже убивают советских работников.

— Ну, что ты молчишь? — прорвался в трубку уже более четкий голос начальника. — Нечего докладывать?

Костя оглянулся на сидевших и смотревших на него с напряжением товарищей.

— Это чересчур, — ответил он. — Насчет того, что бездействуют наши товарищи. Взяли укрывательницу Коромыслова, взяли одного из участников банды — Сахарова. Были у одного скупщика в городе, но там Коромыслова не оказалось. Ведем работу... А что не ликвидировали всю банду, то не так-то просто. Они, Иван Дмитриевич, шли по ночам и лесами. А у нас ведь только ноги, была бы розыскная собака — другое дело.

— Это хорошо, Костя, — сразу обрадовался Яров. — Могу ли я об этом сообщить в газету?

— Конечно...

Костя засмеялся, уловив в голосе начальника облегчение, даже вздох, кажется, пронесся по проводам сквозь десятки верст, сквозь ветер и кисею мелкого вечернего дождя.

— А что у вас там?

— Ты слушай, — закричал Яров. — Мы тоже работаем. Весь губрозыск, весь состав, можно сказать, на ногах. Контроль всюду — на пароходах, на поездах, на дорогах. Сотрудники не прекратят работы впредь до моего особого распоряжения. Из Весьегонска сообщили, что под Рыбинск, в Копаево, около трех лет тому назад переехал на местожительство некий Будаков. Последний Коромыслову является хорошо знакомым. Наши были в Копаеве уже. Оказывается, Будаков перебрался оттуда в Курбскую волость, в деревню Трухино. Ездил туда Иван Грахов, нашел этот дом и самого Будакова. Вернулся вот только что. Признался Будаков, что в прошлом году был у него Коромыслов и с ним какой-то Павел Иванович. Примет не помнит, только сказал, что широконосый, невысокий. И что он в Рыбинске работает на перевозе лодочником, вроде как на реке Черемухе. Этого маловато, но зацепка надежная. Ищите срочно этого Павла Ивановича. Коромыслов, может быть, у него. Посылать телефонограмму в Рыбинск я не буду тогда, раз вы в городе.

— Ладно, — ответил Костя. — Берем все на себя. Сейчас же подключим рыбинских товарищей. Еще что там?

— Вот собрание партячейки должно было быть, так перенесли. Пока не закончим операцию...

— Еще что?

Яров засмеялся, проговорил весело:

— Знаешь, поди-ка, уже, что еще. Поля твоя приходила. Беспокоится. Мол, как он там, в лесах. Показывала фотографию. Вы там на пароходе плывете.

Костя улыбнулся, помолчал. Яров сказал:

— Передать, что все в порядке?

— Ну, понятно...

Костя повесил трубку, посидел немного. Он вспомнил эту фотографию — снимались весной еще, на бульваре. В выходной день как-то. Он стоит — высокий, с челкой черных волос, рассыпанных на лбу (жара была летняя), в гимнастерке вот в этой, в этих высоких сапогах — и держится за спинку стула. А на стуле Поля, а на коленях у нее Сережка с открытым ртом. А за спинами — по голубому морю пароход с курчавым дымом из трубы. Точно, он самый, «Лев Толстой», на котором плыл Костя недавно из командировки.

— Видали? Из-за нас перенесли даже собрание. Выходит, начальник ждет, когда мы ликвидируем банду...

Агенты помолчали и, глянув на них, Костя решил:

— Вот что, надо нам отдохнуть. Дождемся Бажанова и в гостиницу. Переночуем как следует, а завтра за дело.

Вошел в дежурку Бажанов, стряхивая с плаща мокрые капли воды. Лицо у него было виноватое.

— Был я у Ульки этой, — сказал, присаживаясь рядом на стул. — Белая и веселая. И молодая. Ей двадцать пять лет, а сожителю за пятьдесят далеко. Он поваром в ресторане при «Сан-Ремо» работает, по сменам. Как на работу, так у нее гость. И сейчас сидела с гостем. Проверил документы. Какой-то Гаврилов из губернского льнотреста. Вылетел как пробка, потому как пообещал я ему деготь на документ наклеить. Ну, а Ульку допросил сразу же. Был у нее Новожилов, но утром еще и ушел. Не сказал, придет ли, нет ли. Был всего с полчаса, распил бутылку вина с поваром и ушел...

Бажанов удивился, увидев обрадованное лицо агентов. Вроде бы с чего радоваться?

— Это хорошо, — подымаясь и надевая плащ на плечи, сказал Костя. — Значит, они в городе. Они где-то укрылись и могут быть завтра или на пристани или на ярмарке. Вот это нам и надо... И вы готовьтесь, — обратился он к Бажанову, — еще возьми людей. Будем брать под наблюдение пристань и гостей ярмарки. Обо всем завтра договоримся, а пока мы в гостиницу «Сан-Ремо». И вот еще что — надо немедленно узнать обо всех перевозчиках в городе: и на Волге, и на Черемухе.

Номер им достался в самом дальнем колене гостиницы, в темном тупике, с окном на двор, мощенный булыжником, на крыши сараек. Было горкло в номере и зябко, несмотря на теплую погоду на улице. Стояли здесь две койки, пришлось их сдвигать на середину номера так, чтобы всем троим можно было уместиться.

Сходили в ресторан при гостинице, поужинали, а вернулись и увидели сидящего посреди номера на стуле толстого человека с бобриком седых волос, в толстовке с крупными карманами на груди. Он встал, пристукнул слегка каблуками и подбородок приподнял: