— А почему из поезда прыгал? Коромыслов, что ли, повел за собой?
Сахарок покосился на Васю, говорившего эти слова, втянул воздух ноздрями, тихо сказал:
— Там я вместе со всеми... От сыщика уходили.
Костя прошел к столу, сел, достал из кармана карандаш, четвертушку бумаги. Сахарок поджал ноги, сказал, снова веселея.
— А вас, гражданин начальник, я хорошо знаю. По одному делу меня держали там, у вас в губрозыске. В ночлежке «Гоп» вы меня вытаскивали из-под нар. Будто я с мужика сапоги спер. Отпустили потом, потому как сапоги те я в карты выиграл у мужика, а он пожаловался. Вошли вы в мое тогда положение, отпустили...
— И сейчас надеешься? Ну, хватит, — устало сказал Костя. — Передохнуть нам надо. Третьи сутки идем за вами.
— А что рассказывать?
— Как бежал из поезда. С кем бежал. Ну, с кем мы точно знаем: Захарьинский, Коромыслов.
— Это какой Коромыслов?
Сахарок оглядел агентов, вошедшего начальника волостной милиции — высокого парня, перепоясанного портупеей, в синих ярких галифе.
— Там он под фамилией Казанцев, а на деле Фока Коромыслов, которого не можем отыскать с двадцать третьего года.
— Не знаю. Казанцев был с нами. Раньше не знавал я его. Не встречались ни в шалмане, ни в тюрьме. И на стреме при нем не стоял.
— Рассказывай! — снова потребовал Костя. — Как брали церковный «воздух»? Как очистили лавку? Как убивали землемера?
Сахарок вскинул руки, как защищая лицо от удара кулаком. Поддерживая стул, перебежал к столу, сел и близко глянул Косте в лицо:
— Не убивал я землемера. Вот те крест...
Перекрестился и снова уставился на Костю, ожидая, что появится на его лице: поверит ли словам или нет.
— Не за кражу бидона с молоком мы тебя взяли, Сахарок, — сказал Костя, записывая дату этого жаркого июльского дня. — Церковь, магазин, землемер. Полная катушка ниток.
Сахарок ударил себя в грудь кулаком, закричал с тоской и яростью:
— Не убивал, хошь чем поклянусь. Вешайте вот счас, все одно в петле то же скажу. Что в Рыбинске — было дело с лошадью, в магазине был и в церкви тоже. А землемера не знаю.
— Где духи, шелк, часы, взятые в магазине? Где деньги из церкви? Куда девали? И где твои дружки? — вот что нам надо знать, Сахарок, да побыстрее. Выкладывай, для тебя же польза.
И Сахарок вдруг сдался:
— Вроде как на хуторе у Янсона духи. Федя ходил туда.
— Кто такой Федя?
— По Рыбинску знакомый.
Сахарок покосился на открытое окно. Оттуда послышался топот ног и долгий визгливый мужской голос:
— За ляжку он, за ляжку. Сволота этакая, раз не продал за его цену, он ее за ляжку, угнать чтобы это...
Стучали шаги внизу, кто-то смеялся, катила тележка то ли во дворе, то ли по деревянному тротуару, закрытому тенью от деревьев и кустов остро пахнущей акации. Сахарок потер лицо, проговорил торопливо:
— Люблю смотреть, как щупают мужики ляжки лошадям. В ляжке у нее вся сила. По ляжке и ход лошади. Коль жидка...
— Тебя про дело спрашивают...
— А меня понесло к церкви, — как не расслышав голоса Кости, продолжал уныло Сахарок, и все крутил головой, и все присматривался к открытому окну, за которым лежала потерянная уже им солнечная, жаркая свобода.
— Бабка мне толковала, будто придет время и объявится Христос возле церкви. Выносить вот будут покойника от молнии, аль от воды, аль от змеи или петли, а он подымись вместо покойного, встань в гробу на плечах носильщиков и скажи: «Вот вам и Христос. Что вам от меня надо, народ? Вы молились на меня, и я пришел с милостью небесной. Что вы хотите? Что будете просить?» А я бы упал на колени, выпросил бы крылья от ангелов, чтоб над землей летать, над всеми чтобы высоко, чтоб люди как муравьи подо мной... И вот как отпевают где — так бегу, сил нет. Бегу, и стою, и жду. Знаю, что плела сказку моя бабка, а верю. Жду, что вот сейчас и вправду встанет кто-то, руки свои вытянет к народу да еще головы станет гладить.
— Хороша сказка, — похвалил Костя. — Ну, послушали, и ладно. Расскажешь потом кому-нибудь там, в допре. А сейчас нам не Христос нужен, а Захарьинский, Коромыслов и кто еще был.
Сахарок почему-то улыбнулся, может, снова вспомнил что-то забавное.
— Глушня слышит плохо. Предупреждал, что без команды будет стрелять. Браунинг у него. Новожилов еще был, — признался он. — Я с ним в Красном Холму повстречался в первый раз. Потом в Рыбинске на Вшивой горке пиво пили. На одной койке ночевали в Талгском подворье возле монастыря. У него девка есть, белая такая. Улькой зовут. Видите, ничего не таю. Как на духу. Запишите это, гражданин начальник.
— Сами к нему пришли или он вас ждал?
— Как идти на тракт, так к нему зашли. Он у одной бабы на квартире стоит, слоняется по свету белому, в «марафетку» играет на базарах, перепродает...
— Приметы его?
— Такой светлый, румяный, красивый. Лет двадцать пять, как и мне. В сапогах хромовых, в тужурке, в кепке.
— Коромыслова знал раньше ты сам?
— Коромыслова не знаю, — быстро ответил парень и отвел глаза. Задвигался на стуле, подпирало его беспокойство, заставляло шмыгать носом, ширкать сапогами по деревянному полу.
— Ну да, Коромыслов не Новожилов. Можете в одну камеру сесть...
Сахарок снова вскинул голову, и в синих глазах мелькнула неприкрытая тревога. Он вытянул шею, стал говорить поспешно, как боялся, что, остановись он хоть на мгновение, его прервут, не будут больше слушать:
— Казанцев Федя с нами был. Он верховодил.
— Значит, Федя он? — прервал его Костя. — Ну, давай, давай. Пусть будет Федя, нам-то все равно, какое у него имя. Их у него десяток, наверное, перебывало за эти годы. Он это на тракте с ножом?
— Он, — признался Сахарок. — Он резнул, а Глушня лошадь не удержал, сбила его лошадь оглоблей. Тут разорался Федя. И велел всем в разные стороны. И рассыпались мы кто куда. Я вот задумал повидать Серегу Калашникова. Знаю по Москве, по Марьиной роще. Веселые там воры живут, в лаковых сапогах тоже ходят... На Дорогомиловке, на «малине», песни певали...
— Это — «Сыпь, моя гармошка, сыпь, моя частая»? — спросил Костя.
Сахарок криво улыбнулся:
— Была и такая там песня. А больше пели: «И зачем я на свете родился».
— Договорились, где встретитесь с Фокой? Ну, с Федей...
— В Рыбинске.
— Место?
— Может, на ярмарке... У балаганов, знать... Или на пристани... точно место не сказал Федя.
Костя оглянулся на начальника волостной милиции, на товарищей. Надо было тотчас решать: или в Рыбинск, или же возвращаться на хутор Янсонов.
— Ну, ладно, — оглянулся Костя на Сахарка. — А хозяев хутора, Янсонов, ты видел?
— Нет, не видел, — опустил руки на штаны Сахарок, посунувшись устало к полу. — Хозяину будто много лет, старик уже, а она молодая, высокая.
— Ну, посмотришь. Побываем вместе с тобой на хуторе.
Костя посмотрел на агентов и только тут понял, как они устали. Позади у них был долгий путь, многие версты под солнцем, гнилые болота, эта едкая и жгучая гнусина вроде паутов, комаров, мошкары. Они бы рады засесть в столовой, взять дымящееся первое, которого они не видели все эти дни, — одна сухомятка да чай у сплавщика, у Кирилла, в чайной. Пообедать да выспаться на берегу реки или же в доме у начальника волостной милиции — звал перед этим их всех к себе. Но надо было снова в путь, потому что та секундная стрелка все прыгала и прыгала и слышались шаги уходящих куда-то Коромыслова, Захарьинского и Новожилова. Куда? В Рыбинск или на хутор? Куда? Время, ой, как надо было им вжиматься в свое милицейское время.
— Лошадь у вас найдется? — обратился Костя к начальнику волмилиции. Тот помялся, развел руками:
— На покос одну отправил с милиционером. Одну только можем дать.
— Нам одной и хватит. Едем на хутор Янсонов.
— От нас нужны люди?
— Да, одного или двух. Мало ли там...
Он не высказал вслух, но всем, даже и Сахарку, наверное, стало ясно, что имел в виду Костя: на хутор мог вернуться Коромыслов, там могли быть Новожилов и этот Ванька Захарьинский, у которого браунинг и который «стреляет без предупреждения».
