В ответ, не прекращая смеяться, едва не катаясь по траве, оба камуфляжных призывно замахали руками указывая в сторону леса, приглашая всех присоединиться к веселью, при этом умудряясь не показывать лиц.

«Ели нельзя, но очень хочется, то можно», — хорошая поговорка, тем более когда хочется всем, включая и самого начальника. Он и сам не прочь посмотреть, что там такое происходит. Нарушение небольшое, по этому наказывать за него ни кто не будет.

Любопытство, это такой порок, который приглушает все остальные чувства, притупляя даже чувство опасности. Да и что может исходить такого страшного, от закатывающихся смехом сослуживцев. Они ведь в доску свои.

Подогреваемая этим чувством, оставшаяся четверка охранников двинулась в сторону леса, очень удобно собравшись в одну плотную кучку. Когда расстояние между ними и хохочущими мнимыми сослуживцами сократилось до десяти метров, старший наконец заметил, что волосы у тех, кто их звал, другого цвета, чем у его подчиненных и рявкнул, срываясь на истеричный визг:

— Ложись!

Это было последнее, что он произнес в своей жизни. Короткая автоматная очередь рванула ему и остальной тройке тела, вырывая кровавые ошметки плоти, и роняя на землю. Корчась от боли, он попытался еще отползти подальше от опасности, но подошедший сзади незнакомец, сплюнул ему на спину и выстрелил в затылок, окончательно оборвав жизнь.

— Этого я кончу, а этот твой. — Обернулся к бледному Илье, ткнув стволом автомата в другое извивающееся в конвульсиях тело Художник. — Добей.

— Но я не могу. — Отступил в сторону растерявшийся Илья, и на выпученных в ужасе глазах выступили слезы. Ноги в одно мгновение стали ватными, а и так подрагивающие руки выдали такой триммер, что едва не выронили автомат. Это было выше сил, как он может выстрелить в живого человека? Он в своей жизни даже лягушонка убить боялся. Но добрый до этого дядя Художник мгновенно стал злым.

— Я сказал добей. — Прошипел он сквозь зубы, и вспыхнувший огонь в его глазах не обещал ни чего хорошего. — Или ты его, или я тебя. — Он поднял ствол в сторону парня.

— Но я не могу, дядя Художник. — Едва не взвыл Тень. — Он же человек, он живой…

— Стреляй, сука. Это не человек, это ублюдок, — передернул затвор Максим. — Вспомни, что они с Угрюмом сделали! Ну!!!

Илья закрыл глаза, наведя автомат на сучившего ногами уже в предсмертной агонии раненного и вдавил спусковой курокпобледневшими пальцами. Он так и не отпустил его, пока затвор не лязгнул пустым магазином, и не видел как кромсают тело пули.

Потом он долго стоял на коленях и его рвало остатками желчи, слезы заливали лицо, затекая солью в глотающий непослушный воздух рот. Сердце лупило молотом в грудную клетку, и рвалось на волю, когда на плечи легли жесткие ладони.

— Все парень, — поднял его и обнял мгновенно став ласковым Художник. — Все закончилось. Ты смог. Ты сделал это.

— Зачем? — Зарыдал Тень, упав ему на грудь. — Я же не убийца!

— Так было надо. Ты был должен перешагнуть через себя и сам пролить эту кровь, дальше будет проще. Я то же не убийца, поверь, но мы на войне, а на ней нет места ни сентиментальности, ни жалости. Ты молодец. — Взъерошил он потные волосы парня. — Прости, но так действительно было надо. Для тебя надо, по другому не выжить.

— У вас все получилось, — выскочил в этот момент из леса Ойка. — Пошли рабов в чувства приводить. Вот, держите. — Он протянул друзьям браслеты, и с удивлением посмотрел на Тень. — А этот чего тут нюни распустил?

— Отстань от него. — Рявкнул на деда Художник. — Не лезь парню в душу, ему и так тяжело.

— А-а… — понимающе протянул Ойка, — Ну ежели так, то тогда пусть посидит, поноет, успокоится, себя пожалеет, сиську мамкину вспомнит, ну а ты к рабам иди, ведь еще пока ни чего не закончилось.

Зомби, только так можно описать тех, кто копал землю по заданию Строга. Медленные движения, безучастные пустые глаза, и полное игнорирование к ним нормального, человеческого обращения. Максим попросил их прекратить работу и вылезти из ям, но наткнулся на полное отсутствия внимания. Просьбы не доходят до зомбированного рассудка. Мозг не воспринимает информации без насилия.

— Ты их еще по головке погладь, — хмыкнул подошедший к нему Ойка. — Они простых слов не слышат, им только приказывать надо, и пожестче, желательно с кнутом, иначе ничего не добьешься. Куклы они безвольные и тупые нынче. Разум у них Строг забрал.

Художник вздохнул, зло скосившись на деда, и рявкнул как можно более грубо.

— Прекратить работу, вылезайте! Строиться в одну шеренгу, правую руку вытянуть вперед. Быстро!

Рабы послушались беспрекословно. Они медленно, начали вылазить из ям, выстраиваясь в неровный, пошатывающийся строй. На них было жутко смотреть, не люди, а живые трупы. Грязные, худые, со спутанными длинными, засаленными волосами, сотросшими по грудь бородами, у многих гниющие раны, просвечивающие через рваные, заскорузлые от запекшейся крови прорехи в одежде.

— Я помогу, — подошел сзади Тень.

Максим кивнул, и молча протянул половину браслетов. Слова не нужны, парень молодец, все понял и собрался. Выйдет из него толк, есть в нем стержень, отличающий настоящего мужчину, лишь бы не обиделся и не затаил злобу.

Идя вдоль строя Художник и Илья накидывали на запястья бывших рабов кожаные браслеты, которые тут же, автоматически застегивались. В глазах невольников, в тот же момент вспыхивал разум.

— Где я?

— Кто ты?

— Что тут вообще происходит? — раздавались им в след удивленные голоса, обретших разум людей, пытающихся схватить за рукав, и в этом нет ничего удивительного. Когда ты только что был в одном месте, и вдруг оказываешься в другом, потеряв несколько дней, а то и лет из жизни, а у них именно так и произошло, да еще в таком жалком виде немытого бомжа, то по неволе поинтересуешься, что же такое с тобой произошло.

— Все объясню, — только и мог бормотать Максим едва сдерживая рвущуюся наружу злость. Тот, кто сделал такое с ними, не достоин жить, он нелюдь, которая по недоразумению еще смеет дышать воздухом, и топтать погаными ногами землю. Рабство, это самое отвратительное, что придумал человек за века своего существования, даже дикие звери не позволяют себе такого отношения друг к другу. Возвысится за счет унижения другого, да еще и гордиться этим, наслаждаться властью над тем, кто не может тебе возразить, что может быть ничтожнее?

Он шел вдоль строя, и чувствовал, как за его спиной недоумение быстро перерастает в едва сдерживаемую ярость. А что еще следовала ожидать от людей, вдруг осознавших, что ими попользовались в последнее время, ни спрашивая на то согласия.

Наконец все браслеты были розданы, и Максим остановился напротив шепчущихся людей. По правую руку от него встал бледный, едва сдерживающий волнение Илья, а по левую, с виду безучастный ко всему происходящему Ойка. Художник поднял руку, призывая к вниманию, и гул голосов тут же стих.

— Я знаю, что у вас много вопросов, но они могут и подождать, не время сейчас для объяснений. Но все же попробую вкратце описать где вы, и что происходит. — Максим говорил не опуская руки, призывая этим ему не мешать, и выслушать. — Все вы бывшие рабы, хотя, скорее всего и не помните этого. Вы находитесь в Уйыне, мире игры Полоза, и возврата к старой жизни нет и не будет. Подлостью Строга вы были лишены воли, и выполняли приказы его, и его людей. Я и мои друзья, — он кивнул по очереди в сторону Ойки и Тени. — Освободили вас от пакостных чар ублюдка. Теперь вы вольны поступать так, как велит вам ваш разум и ваша совесть. Я не смею приказывать, я могу только просить. Мой друг умирает на пыточном столбе, и мне нужна ваша помощь, что-бы освободить его.

— Не лей из пустого в порожнее, парень, нас уговаривать не надо. Может мы и не помним, что с нами было в последнее время, но у нас есть глаза, и мы видим, что с нами стало. — Сквозь поднявшейся одобрительный гомон произнес глухим басом огромный мужик, с черной бородой и длинными, спутанными волосами, которые несколько лет не видели ни воды, ни ножниц парикмахера, но у которого даже худоба не скрывала перекатывающихся под драной одеждой мышцы. — Говори, что надо делать. Я тех ублюдков, которые лишили меня памяти, в бараний рог скручу.