Хорошие беспалые тактические перчатки впрямь пригодились.

Они спрыгнули в густую крапиву, и Данил порадовался, что не живой, кто бы сказал.

Ни звука, ни света. Хотя да, вряд ли сюда нагрянут грабители-норманны, опоздали.

Успенский собор очень походил на подросшую церковь святого Георгия, такой же белый, квадратный в плане, с простыми гладкими стенами, вверху переходящими в закругленные подобия арок. Только центральный купол был с виду еще древнее, полушарие, а не луковица.

Как его, византийский стиль?

Ольгер спустил с плеча сумку, расстегнул молнию. Оттуда выбралась темная фигурка, блеснула белой полосой на голове. Зачем?

— Ты его выгулять решил? — прошипел Данил.

— Не кипишуй, он знает, что делать, — викинг тихо присвистнул на два тона, мертвый зверек метнулся к фундаменту храма.

— А не пропадет?

— Про дистанцию помнит. О, кого-то поймал

Хорек просеменил к нему, ткнулся головой в ладони, держа в пасти здоровенного подземного сверчка-медведку.

— А давай, дружок, отойдем подальше, — неожиданно ласково сказал Ольгер, и жестом позвал Данила. Они пошли от собора в сторону какой-то низкой белой постройки, может быть, трапезной. Хорек потрусил следом.

Пять шагов, десять, дюжина.

Зверек чихнул и стал отплевываться — добыча прямо в пасти возмутительно превратилась в бурую жидкую гадость.

— Ну прости, малыш, мы тут не причем! — Оле взял его на руки и посадил на плечо. Оглянулся.

— Еще вопросы?

— Нет вопросов, — отрапортовал Данил.

— Пошли, поищем. Если оно почти под собором, может, и вход рядом.

И они нашли вход. На вид чугунный, квадратный люк в траве у боковой стены. Запертый на довольно ржавый висячий замок советского образца.

— Ну хоть в собор не вламываться, кощунникам, — сказал Данил. — Есть чем открыть?

— Есть и инструмент, само собой, — Оле взял замок в ладонь, повернул, как бы легко дернул и вырвал дужку.

Открыл люк. Из темной пасти пахнуло не сырой гнилью, как ожидал Данил, а странно знакомым, вроде бы травяным духом. Вниз вели изрядно потертые светлые каменные ступени, и каменная старая кладка составляла стены коридора.

Оле просвистел несколько тактов «Мы пошли на дело, я и Рабинович», гостеприимно указал вниз:

— Милости просим.

Но первым шагнул сам.

Они спустились метра на три-четыре, до площадки и уже вполне нормальной двери, но старой, из широких досок и поржавелого металла. Дверь скрипнула и открылась. «Такие места никогда не запираются». Тьфу ты.

Дальше уже беленый сводчатый коридор без единой лампочки или признака проводки.

Данил вспомнил, что взял с собой фонарик. Нечисть хвостатая знает, зачем. Ночного зрения хватало без усилий.

Еще пара дверей, и еще более древних с виду, с полукруглым верхом и квадратными шляпками гвоздей. Заперты на пудовые висячие замки, израдно ржавые. Судя по положению коридора, они могли вести к внутренним помещениям собора. Но коридор продолжался, свернул — и окончился такой же дверью, но без ручки.

— Спасибо, — сказал Оле. — Сезам, а сезам. Откройся, что ли. А то топор принесу.

И дверь открылась со скрипом.

В проеме стояла высокая, с Данила, женская фигура, ее он сперва принял за Смерть. Но то был черный монашеский куколь. Фигура отступила и раздался спокойный и молодой женский голос:

— Входите, гости неживые. Храни Господь и вас. А я давно ждала.

Низкое сводчатое подземелье можно было назвать и кельей. Иконы, иконы на стенах, старинного потемнелого письма. Лампадки, единственное освещение, перед самыми большими и, видно, намоленными. Массивный антикварный стол, на нем толстая старинная книга, раскрытая на середине. Три низких жестких табурета. Шкафчик у стены. Ни, понятно, окон, ни дверей кроме той, в которую вошли.

И большой, черный от времени гроб в углу. Закрытый.

Пахло иерусалимским ладаном, праздничный запах, памятный Данилу по детству. И пахло сырой землей, слабо, но ощутимо.

— Присаживайтесь, — сказала фигура и опустилась за стол. Приоткрыла черный капюшон, и оказалась молодой, не старше тридцати с виду, круглолицей и миловидной женщиной в темном плате до бровей. Глянула на викинга, на Данила — и они узнали вишневые глаза, светлее их собственных.

Видя, что Оле молча изучает хозяйку, Данил не выдержал и ляпнул:

— Доброго дня!

— А у меня все дни добрые, — отозвалась она довольно низким, певучим голосом. — один в крови по маковку, язычник, другой пока начал. Еще по локотки не вымазан.

Она покачала головой, и Данилу почему-то стало остро стыдно.

— Ну да, коли будут грехи ваши как багряное… — она кивнула чему-то в мыслях. — Знаю, за чем пришли. Так-то не положено, конечно, к нам мужчинам заходить. Тем паче к сирой затворнице Агриппине. Только вы хоть и мужи, уже и не люди вовсе.

— А вы? — сказал Ольгер тихо, — вы скольких на ваш тот свет отправили? С крылышками и арфой? Мы-то в Христовы невесты не рядились никогда.

— На мне, грешнице, этого греха нет, — ответила затворница. Встала подошла к гробу и откинула тяжелую граненую крышку. Запустила туда руку и достала горсть земли с извивающимися белесыми червями.

— Вот моя пища, раз уж постного эта, другая плоть не приемлет. Я их собой кормлю, они меня. Так и тянем нежитие.

Из-под куртки Оле высунулся бессмертный хорек, инокиня и не подумала удивляться, кивнула ему со словами:

— Нет, тебе не понравится, маленький.

Данил мысленно махнул рукой. Чем-то она ему… не понравилась, скорее вызвала уважение схожее с почитанием. Он спросил:

— Сколько вы уже… так? И как так вышло?

Она улыбнулась, удивительно светло и покойно. Высыпала в гроб землю и снова присела к столу.

— Да уж не одну сотню лет. Счет годам я сама потеряла. Государыня Екатерина на престол взошла, когда я великий постриг приняла.

— А кем были до того?

— Кем была, той нет. Умерла. Дважды умерла, один раз для мира, второй для людского естества. Нет больше той гордячки в кринолинах. И слава Тебе, Боже.

— С тех пор тут? Навсегда? И никогда не выходили?

Монахиня помедлила с ответом.

— Грешно лгать. Не с тех пор. И выходила. В последнюю войну выходила, надо было людям помочь. Укрывать и лечить. А вы зачем в обитель?

Данилу показалось, она проверяет, зная правду.

— Грешно лгать, — сказал викинг, — хотим найти то что нам подарило… послежизнь, скажем. Не для себя.

— А. Любишь ее до сих пор?

— Люблю.

— Грешная страсть, и похотение плотское. Да что, сама соблазнялась. Сон мне был ночью. Вот и думаю все, в искус Господь попустил или вправду смилостивится. Маловерна я и себялюбива, за то и проклята, не иначе.

Она задумалась. Кивнула чему-то в себе. Перекрестилась на самую большую и темную Казанскую Богоматерь, обвела красными глазами келью.

Встала и подошла к шкафчику. Открыла украшенные резьбой створки— забит старыми книгами. Что-то сдвинула внутри, и крышка плавно откинулась с мелодичным перебором колокольчика.

Затворница достала из потайного отделения черный лаковый ларчик с серебряными уголками, локоть на локоть в ширину и длину и с ладонь высотой. Увесистый. Принесла и поставила на стол перед ними. На крышке серебром блестел непонятный сложный знак, то ли снежинка-фрактал в многолучевой асимметричной звезде, то ли буква марсианского алфавита. Примерно такую вязь линий Данил помнил на своем амулете — да теперь не проверить.

Агриппина открыла ларец.

Внутри на венозно-алой, выцветшей подкладке вроде бархатной, в надежных гнездах лежали пять амулетов. Идеально целые. Совсем как его. Тускло мерцали врезанные в серый металл серебряные линии. А над ними — еще три, четыре… тринадцать пустых гнезд. Вместе они составляли подобие мозаики, серебро на крови.

— Пять. Шестой у меня. Где остальные не ведаю, — сказала затворница. — Берите в шкатулке, она бережет их силу не хуже лунного света. Видно, время пришло. Теперь вам их нести и решать. Благослови вас Господи, верите вы или нет. Идите, у меня молитвенное правило скоро.