Она подумала. Смягчилась.

— Параноик. Ты бы меня в терем запер.

— В бункер. Противоатомный. Ты всерьез ждешь от меня нормальности, Даш?

— Ладно, но хоть машину не раскурочили?

— Еще краше стала!

Даша не захотела «красивые» номера, хотя Аренк обещал Данилу устроить легко и просто.

— Пусть такие, незапоминающиеся. А то я от тебя манию преследования подхватила. Нет уж, помню я ту историю, про три пятерки, — сказала она, когда они с Данилом стояли перед «Миником» с только что прикрученными номерами.

— Не слышал.

— Однажды темной-темной ночью в полицию прибежала девица в слезах. То есть уже не девица. Так и так, подвез ее мужик в черном джипе, по дороге завез в лесок и… и вот следователь, злой от недосыпа, ее допрашивает.

Видит, глухарь. Маньяка описать не может, коротко стриженый в кожаной куртке, и все тут. Марку машины не знает. Время и место не помнит. Тогда он ей, оставив надежду: «и номер машины, конечно, не заметили?» Она радостно: «А номер я помню! Три пятерки!»-

— Так и?

— Назавтра взяли, сразу и признался. Мне в убойном отделе рассказали, когда материал снимала.

— Знаешь, а похоже на правду.

— Вот и я считаю, короче хвост, целее…

— Я не спорю. Теперь ты поведешь, лафа кончилась.

— С радостью. Ты, когда со мной на борту, робче шофера катафалка.

Даша не то чтобы не любила дождь. Гроза, громовое бабаханье, молнии на полнеба — жуть жуткая, но красота. Хлынуло, выбесилось, разрядило небесные батарейки, и ладно. Дальше тишина.

А мелкий и бесконечно сеющий дождишко, разводящий слезливую слякоть, будящий тяжелые воспоминания, да ну его в болото.

И настроение после прихода неизбежного дождливого предзимья у нее не улучшилось. Конечно, радовала новая машинка, пронестись по лужам, выскочить из теплого салона в теплую студию… молодые коллеги намекали насчет помощи в ремонтах — «у меня свой автомеханик высшего класса», с улыбкой говорила она. А все же льет, льет и льет… ну в выходной-то можно немного солнца? Никак? Лимит исчерпан?

«Если все, что вас бесит это погода — вы счастливый человек», вспомнила она английскую мудрость. У них в Лондоне дождь вообще естественное состояние природы, хлеще чем в Питере. Скучала она? Ведь ни разу не поехала, хотя уж средств хватало. Нет, больно укусил ее черный пес Петербург, хоть и не по своей вине.

Она уселась с ногами на диване и закуталась в халат, теплый на сей раз, какие кружева. Надо купить чертов клетчатый плед. Хотя кофе с коньяком можно отведать и так, вот отпустит лень, встать…

Замурлыкал дверной звонок минорной трелью.

Даша никого не ждала, и изрядно разозлилась. Мы тут не будем жертвовать на детей Германии и говорить про Иисуса. И подаяние алкашам выдавать, да прогорят их трубы насквозь, мы бессердечные сволочи. Как один наш знакомый.

Трель повторилась.

Данил сразу после новоселья поставил ей глазок-камеру, глядящую сверху и выдающую картинку на экранчик у двери.

На площадке, в белом свете диодной лампы стояла высокая стройная брюнетка в серебристой куртке. Несколько секунд Даша, замерев, рассматривала ее красивое лицо, вспоминая. Вспомнила. Зря.

И открыла дверь.

— Здравствуйте, Ирина Семеновна, — сказала она несостоявшейся свекрови. — Заходите, раз приехали.

— Здравствуйте… Даша, — она вошла.

— Вы разувайтесь и проходите в комнату, я кофе приготовлю. Куртку вот сюда, на крючок.

Кофе она набуровила растворимый, хоть и хороший, две большие чашки, сахарница, все на жостовский подносик с райской птицей Сирин, несколько конфет — остались от принесенных Данькой, поставила два пузатых бокала и бутылку коньяку. «Арарат» пять звезд. Если она все поняла правильно, понадобится им обеим.

Они сидели в мягком свете бра на диване — не сближаясь. Даша умелым женским взглядом оценивала. Дорогие элегантные джинсы, дьявольски элегантный серый пуловер, облегающий все еще прекрасную фигуру. Умелый макияж, никаких выщипанных или явно нарисованных бровей, что вы. Ухоженный руки в перстнях. Маленькая серая сумочка лаковой кожи. Леди.

И безумные, измученные глаза умирающего зверя.

— Вы выпейте, — сказала Даша, — как лекарство. А то я говорить не буду.

Налила коньяку наполовину, почти силой сунула в бледные скрюченные пальцы.

Ирина хватила залпом, Даша сразу подала ей конфету. Зашло.

— Даша, — наконец сказала та, — я не могла раньше приехать. Вот…

Достала из сумочки предпоследний серебристый айфон, поводила изящно наманикюренным пальцем по экрану, протянула ей.

Даша не удивилась и не испугалась.

Да, снимки впопыхах, но четкие, хорошая оптика… «хорошее стекло», так было у По? «Золотой жук». Данька. И раз, и два, и три. Куда-то торопится… Знакомая вывеска в углу снимка. Да, рядом с этим домом.

— Даша, скажи правду! Что угодно, любая просьба… деньги? Пусть. Скажи… только скажи.

— А что отец? — Даша, вдох-выдох.

— Он не верит. Просто очень похожий парень. Говорил, бывает, редко. Сказал, мне надо к врачу (она не то хохотнула, не то всхлипнула). А я вот узнала про тебя. Я не сразу сложила, но увидела тебя в местной передаче. Тебя трудно не запомнить. Стала искать.

Она сглотнула и прошептала:

— Что ты с ним сделала, ведьма?!

«Вот тебе и слава, а я попала в телевизор» подумала Даша. И еще слова, кажется, из Писания, «грех твой отыщет тебя». Фраза запала в память, вывалилась из Кинга, наверное. Она читала Кинга тогда, летом.

Плеснула себе коньяку, обожгла язык и горло. Иного эффекта не было.

— Слушайте, Ира, — она решилась, — я расскажу. Все. Но вы или мне верите, или принимаете за ненормальную и уезжаете. А еще, прошу, ради вашей семьи, никому кроме отца, ни единого слова. И он тоже пусть молчит.

— Да, да, я обещаю.

«Кофе стынет», подумала Даша, взяла чашку и отпила. Сахар забыла. Сказала:

— В общем, тогда, ну, после, я не хотела жить. И друзья устроили меня к археологам, в экспедицию… тяжелый физический труд вдали от города…

Рассказывать оказалось куда легче, чем она думала. Тем более, Данькина мать слушала словно заговоренная, и, кажется, верила.

— Тогда я была как одержимая. Плевать, если сама погибну. Я положила амулет на крышку гроба и оттуда кто-то застучал. Потом гроб распахнулся…

— …И вылез я, — сказал любимый голос от прихожей. — Мам, мне час назад позвонил… знакомый, сказал, ты приехала в город. Я протупил сначала, но понял.

Он стоял в проеме, в черной рубашке и джинсах, ослепительно бледный и прекрасный. Теперь возвращенный им обеим. Тем, кто дали ему жизнь… и все что было после.

— Ты как, — он скользнул к матери. — Сердце не сжимает?

Он осторожно обнял Ирину за плечи. Даша подумала, он со всеми дорогими ему женщинами обращается будто с фарфоровыми вазами, балда.

— Не… нет, — сказала она, и вдруг обхватила его голову ладонями, прижалась виском к подбородку и зарыдала, отчаянно и многоводно.

«Пусть» — глазами сказала Даша, — «не мешай. Сам тоже виноват».

«Знаю».

Ирина отплакалась и затихла. Они не помнили, сколько времени прошло. Потом глянула на него, взгляд уже не казался умирающим.

— Послушай, — Данил положил ее ладонь себе на грудь, — потрогай мою щеку. В глаза посмотри. Прости, мне надо, чтоб ты поняла.

— Ты холодный. Не бьется? — она вгляделась в лицо бывшего сына.

— Таким стал. Видишь, сказки сказками. А бывает, правда выходит. Мам, я живой мертвец. Холодный. Белый. С кровавыми глазами. Почти неуязвимый. Представь, я бы таким явился к вам с отцом? После похорон?

— И все равно… все равно мы бы…

— Вы бы да. А все вокруг? Меня бы забрали и разрезали в лаборатории, запросто. И засекретили бы все. Мама, прости. Я буду тебе хочешь, писать, хочешь звонить каждый день, но вы с отцом молчите. Никому. Никогда.

— Главное, ты здесь. Главное, ты — здесь, снова. Мы никому.