Потапову нечего было ответить.

— Это все? — сказал он.

— Нам еще надо поговорить о разводе.

— Подавай заявление, детка. В суд. Поскольку у тебя ребенок… А я возражать не стану, ты не беспокойся.

Тогда она положила трубку. И Потапов положил трубку. Ногой задвинул телефон обратно в угол… А почему, собственно, ногой? Глупо это, нервно.

На улице он почти сразу поймал такси. Сел, отвернулся к окну:

— На старую квартиру.

Какое слово странное вдруг у него нашлось: «на старую»… Машина, однако, стояла.

— Почему не едем, шеф? — спросил он довольно резко.

— Адрес нужен! — шофер равнодушно чиркнул спичкой, пошире отвинтил стекло…

Вдруг Потапов открыл дверь, вылез, быстро пошел прочь.

Таксист догнал его буквально через пять шагов. Крикнул:

— Ты что, заболел? Я же счетчик включил!

Потапов снова сел в машину.

— Извините, шеф! — Давненько он так не срывался.

— Ладно!.. — таксист опустил на баранку тяжелый кулак. — Чего мы только за день не навидаемся! — Они помолчали. — Ну так что? Скажешь адрес-то?

— Сейчас скажу.

И вот все осталось позади — переезд, финальное объяснение… Он проснулся на даче, в своей светелке. С окном, в которое неслышно стучались зеленые лапы сосны, а это хорошо, знаете, хорошо!

Он лежал в самой первой утренней рани, когда кругом несказанная тишина, когда только птицам разрешается петь да еще старому Севиному дому вздыхать и поскрипывать после чуткой ночной дремы. Как же хорошо, что я здесь, подумал Потапов, как же хорошо!

Он не хотел вспоминать вчерашний день и не мог его не вспомнить. Громадный, словно товарный состав, день грохотал мимо Потапова, грохотал, грохотал. И ему оставалось только одно: закрыть глаза и отвернуться, чтобы поменьше острого сору летело в лицо.

Он встал. И нарочно потянулся слишком сладко и подпрыгнул слишком пружинисто — делал вид, что он и думать забыл про тот грохочущий поезд… Ну что, слабо тебе побегать, Потапыч? Мне? Ничуть не слабо!.. Он облачился в беговой костюм, сделал для боевитости несколько наклонов влево-вправо, вперед-назад. Но не удержался, все-таки заскочил наверх, к столу, где лежали его бумажки. Буквально две минуты посмотрел — тоже, можно сказать, для забывания того грохота.

Что-то остановило его… Что-что? Не пойму никак… И, не додумав, побежал. Но какая-то штука в голове застряла. Причем непростая штука, не мелкая. Он как бы держал ее в руках, только не мог развернуть из шуршащего вороха, словно это был подарок из-под новогодней елки.

Кругом между тем все распускалось, расцветало. Весна, будто в пропасть, рушилась в бездонное лето. Но Потапов ничего не видел этого. Сейчас ему нужны были карандаш и бумага — вот что ему сейчас было нужно: вполне конкретная математика, и необходимо посмотреть варианты… Варианты чего, черт возьми?

Вдруг он услышал, что сердце его лупит в грудную клетку, словно боксер по кожаной груше, а воздух сделался шершавым и липким. Я же слишком быстро бегу, понял наконец Потапов. Чего это я несусь как сумасшедший?

Ему стало смешно. Сам того не понимая, он бежал быстро, чтобы скорее закончить положенный ему маршрут, то есть добежать до сломанной березы и рвануть обратно. Между тем, если уж так неймется работать, можно было бы просто повернуть к дому. Но ему, профессиональному спортсмену, это и в голову не приходило — сойти с дистанции даже и по уважительной причине.

Он добежал до своей березы, вымотанный, довольный, размышляя теперь о вещах отдаленных — о Новом годе, о елке, о Танюле в наряде снежинки. Потапову даже хватило терпения проделать водные процедуры. Но завтракать уже не было сил!

С мокрыми волосами, весь электрический от бодрости, с чудесным, легким, голодным желудком он сел к столу и принялся за дело. Это было как бы ответвление от основного пути. Хотя, может быть, такое ответвление, которое только сокращало дорогу. Но главное: там где-то впереди виднелся один странный пункт, в существование которого Потапов не очень пока верил, уж больно странным он казался. Полжизни бы, кажется, сейчас отдал за то, чтобы встретиться с кем-нибудь из той комиссии по расследованию его злополучных испытаний.

Он работал до двенадцати дня, а потом бросил. Он сказал себе, что иначе, без еды, башка будет болеть — не остановишь. Спустился, поставил на плиту чайник и сковородку для яичницы… Но на самом деле знал, что дело все-таки не в голоде. Просто он уже, можно сказать, докопался до того, что сегодня утром казалось ему завернутым в тайну новогодним подарком.

Это бывает иногда, бывает. Это как раз то самое, что называется: шел в комнату, попал в другую.

Он съел яичницу, ощущая, как она необыкновенно вкусна после голодовки… А обычно говорят: когда волнуешься, не замечаешь вкуса еды. Вранье! Просто надо несколько раз как следует не поесть!

Он налил себе чая. Но тут же забыл про него, сходил наверх, взял свои странички, сел за кухонный стол, отодвинул развалины завтрака. Тут заметил, что забыл карандаш. Отправился за карандашом и сообразил, что мог бы здесь, наверху, и заниматься, раз завтрак окончен, раз чая не хочется. Э, да не все ли равно!

Еще раз все внимательно просмотрел. Сомнений не было. То есть у кого-то они, наверное, были бы, потому что здесь существовали пока не строгие доказательства, а лишь обрывки, наметки. Но для самого Потапова это не имело значения. То, чего не было на бумаге, было у него в голове.

Он шел к своему открытию, к формуле своего великого «Носа». По пути ему попался промежуточный финиш, частный случай чего-то не очень значительного, один из тех рядовых солдат, который никогда не будет стоять на параде потаповской будущей статьи. Но именно этот солдат, оказалось, решает судьбу своего генералиссимуса.

На тех прерванных испытаниях Потапов своею волей начальника разрешил произвести соединение их «приборчика» и не полностью кондиционной выхлопной трубы. Потапов счел, что это не страшно, что просто отстают ГОСТы и рекомендации министерства. А вышла неудача.

Причина?

Ее должна была копать (и копала сейчас) комиссия. Но причина-то для комиссии в принципе была ясна: некондиционность трубы. И сейчас, наверное, они на самом деле ничего там не копали, а только скорее хотели доказать свою правоту.

Но причина была совсем в другом. В неожиданном.

Вот как это примерно выглядело. Скачет вперед наука. За нею конем-тяжеловозом тащится практика, складывает на воз прибыток, открытия. Приспосабливает их к своему домашнему хозяйству. Скажем, наука сконструировала модель атома. Практика построила атомную электростанцию.

Все знают: модель атома неточна… Что там на самом деле творится — одному богу известно… пока. Однако практика игнорирует такое положение вещей. И сколько можно применяет открытие в своих целях. Появляются атомный реактор, атомная бомба. И практику, извините за тавтологию, практически не интересует, как там выглядит на самом деле эта модель. Не интересует до тех пор, пока не случается что-то непредвиденное. Пока практика (вольно или невольно) не вылезает за очерченные границы знания. И тогда может случиться… да в принципе что угодно: непредсказуемое, чудо. Именно это и произошло в случае с Потаповым. Он сконструировал «Нос» — прибор для определения состава газа, выделяемого их «приборчиком» при известных, не будем говорить каких, условиях (примерно так было сказано в авторском свидетельстве). И «Нос» действительно определял и определяет. И все заинтересованные лица в принципе знали, как он работает, прибор Потапова. И этого было достаточно… до поры до времени.

Но вот однажды условия изменились: труба стала не та. И тогда «Нос» вдруг заработал по-иному. Его чувствительность увеличилась на порядок. Он стал унюхивать то, чего вовсе унюхивать не должен был. И вот, пользуясь старым своим кодом, он выдал сигнал: «Опасно! Надвигается авария!»

К этому пришел Потапов, когда решил заняться теорией «Нового Носа», куда простой «Нос» входил составной частью. Между прочим, выскочили и еще кое-какие побочные явления, которые можно было ожидать от маленького «Носа» при соответствующем изменении условий.