— Похожа, — ответил Потапов. — Они подружки.

— А ты ее отсюда взял? — спросила Таня, и веря и не веря своему вопросу.

— Да, отсюда…

В марте этого года или в конце февраля, но уже в сильную оттепель они возвращались с гулянья. И Потапов, сам не зная зачем, а вернее всего по взрослой дурости, показал Тане их бывшую елку. Как всегда, как каждый год, елка была выволочена из дому после старого Нового года и брошена умирать возле мусорных баков. Однажды, возвращаясь с работы, Потапов увидел эту елку. Он узнал ее по картонному зайцу, древнему и облезлому, которого они забыли снять или не сняли специально.

И вот он подвел Таню к этой погибшей елке, никак ее заранее не предупредив. Лишь секунду она ничего не понимала, а потом вздохнула… да, именно вздохнула — не ойкнула, не вскрикнула. И потом заплакала, прислонясь к его большой отцовской ноге — точно как сейчас.

Потапов запоздало и отчаянно ругал себя идиотом, потому что чувствовал, какого горького горя влил в Танину душу. Но не решался ни соврать ей про то, что елка оживет, ни хотя бы просто увести ее. Есть такие ситуации, которые уже нельзя поправить, а нужно только пережить.

Таня все плакала… Обычно она находила выход из слез, обвинив кого-нибудь в своем горе: противный папка (если они ссорились) или противная дверь (если, не дай-то бог, прищемляла себе палец). Но в ту минуту она просто стояла молча и плакала.

— Ну хочешь, — сказал наконец Потапов, — давай этого зайца с собой возьмем?

— Ты что, не понимаешь? — тихо ответила Таня. — Его нельзя забирать. Пусть он с ней остается…

Тогда Потапов поднял Таню на плечи, отлично понимая, что она грязными галошами испачкает ему пальто, и понес домой.

Елку он тем же вечером уволок подальше в другой двор. Тащил ее и чувствовал, что совершает подлость… А на следующий вечер, когда он вернулся с работы, Таня ему сказала:

— Я утром смотрю, а она куда-то ушла.

И опять Потапов не решился ей соврать какую-нибудь историю про волшебно-конфетное спасение погибшей елки, а только кивнул в ответ… Сейчас у живой, проснувшейся после зимы ели они вспоминали с Таней всю эту историю. Только, конечно, каждый по-своему. И Потапов подумал, что когда-нибудь, лет через десять, он снова напомнит Тане этот случай и расскажет, как все было на самом деле.

На самом деле… Они понимали эту историю совсем по-разному. И мысли у них получались разные. Таня вдруг спросила:

— Слон, а где наша слониха?

Они Элку никогда так не называли. Черта с два им бы Элка это позволила: еще чего — слониха! Да она небось и не знала о невидимом слоне. И Потапов со слабенькой, трусливой надеждой посмотрел на Таню: может, она что-нибудь не то имеет в виду?.. Нет, именно то! И он не знал, что сказать ей.

Он взял Таню за руку и медленно пошел вперед. Таня шла чуть сзади, как бы тянулась за ним.

Березняк скоро кончился. Это был не лес, а лишь маленькое озеро белых деревьев.

— А дальше там что? — спросил Потапов.

— Я не знаю, слон, мы сюда никогда не ходили…

«Слон» и Танин заинтересованный голос приободрили Потапова, он подумал, что опасность, может быть, миновала. Он снова посадил дочь к себе на плечи.

— Давай обследуем?

— Давай!

«Обследуем» тоже было словечко из их лексикона. Потапов широко зашагал по дороге, которая прямо, без всяких виляний шла через поле ярко-зеленой озими. Потапову хотелось рассказать Тане про озимь, про то, как она целую зиму сидит под снегом и ждет солнышка. Но страшно было нарушать молчание… Он вынул из кармана второй банан. Это был чудо какой красавец — весь желтый, пахучий и тверденький. Стало быть, в самом-самом соку.

— О-е-ей! — тихо воскликнула Таня. Она наклонилась и сама взяла банан из рук отца.

Ну обошлось, подумал Потапов, обошлось!.. Солнце уже сильно повело на запад. Но по-прежнему в природе было хорошо и спокойно. Северное полушарие планеты Земля переживало сейчас ту чудесную пору, когда по утрам все распускается и зеленеет, а вечерние сумерки долги и светлы.

У конца поля дорога повернула и пошла вдоль обрыва, настоящего обрыва, почти отвесного. Это был старый песчаный карьер. На дне его, уже успевшее обрасти осокой и кустами, лежало озеро странной, неприродной формы — похожее на латинское «Z». Потапов и Таня сели на сухую траву, свесив ноги с обрыва. Упасть тут было бы совсем не страшно — промчаться на так называемой пятой точке по рыхлому песку.

Потапов приобнял Таню за плечи, притянул к себе. Она вся умещалась в его большой руке.

— Тебе не холодно, слоненок? А то давай-ка садись вот сюда. — Он посадил Таню к себе на колени, осторожно положил свой подбородок на ее макушку, на мягкие, как у Элки, волосы… Господи, сколько же мне еще предстоит пережить!.. Но не шевельнулся, чтобы не тронуть Таниной спокойной тишины.

— Слон…

— Что?

— У нас у одного мальчика тоже нету папы… А у меня кого нет, тебя или мамы?

Это ему и казалось Таниной тишиной!.. И снова он не шевельнулся, даже не позволил себе напрячься.

— У тебя есть и папа и мама. Только… ну знаешь, по отдельности… ага, по отдельности. Сегодня папа, а потом мама. В этом ничего страшного нет. Так у многих бывает.

— У многих?

— Да.

Еще повечерело. Озеро внизу неподвижно и серебряно светилось, словно возвращало природе дневное тепло.

Вечер. Сейчас телевизор смотреть да чай пить. А в Москву об эту пору ехать мало кому охота. Видимо, так рассуждали и сами электрички и потому ходили редко — Потапову предстояло ждать на платформе минут двадцать пять… Всяк, конечно, знает это томление духа, сгорбленное высиживание на лавке, тоскливые мечты о хоть какой-нибудь книжке или газетенке, сосредоточенное и пустое пересчитывание проносящихся мимо товарных вагонов.

Впервые в жизни Потапов воспринял предстоящее ожидание без сдавленных проклятий в адрес железнодорожников, без горьких сетований на забытое чтиво. Он ни к кому не опаздывал. Он улыбнулся сам себе и сел на лавку. Ему не было холодно, у него ничего не болело, сигареты — добрых полпачки — лежали в кармане… Вот съесть он, пожалуй, чего-нибудь съел бы.

И тут Потапова, что называется, осенило. Он, словно фокусник, полез в карман и вытащил последний из тех трех бананов, которые должен был отдать Тане… Долго он рассматривал и поглаживал этот нежданный подарок. Ощущал его чудесный запах…

Почему, кстати, говорят, и довольно часто: ощущал запах? Да потому что он бывает иногда просто удивительно осязаем… Теплые запахи и холодные — такое ведь тоже существует! Вот и еще одна связь, еще одна аналогия с еще одним органом чувств. А это значит… что же это все-таки значит?

Так, совершенно для себя нежданно, он погрузился в мир своих размышлений о «Носе», вынул блокнот, как делал всегда, когда чувствовал приближение хороших мыслей. Стал было писать уже известное, как он тоже делал всегда — для разгона… и понял, что занимается абсолютно не тем, что ему нужно сейчас!

Бумага и карандаш, такие надежные его помощники, именно в данную минуту были почему-то едва ли не его врагами… Но почему же, черт возьми?! Сперва додумайся до этого, а потом додумаешься и до остального… Он снова понюхал банан. Запах был чудесный, густой, сладкий… Танечкин банан… Ему припомнилась Таня, которая сидит у него на коленях, смотрит вниз, на странной формы серебряное остывающее озеро и, как всегда, наверное, видит совсем не то, что видит Потапов. И потому вопрос задает неожиданный: «А у меня кого нет, тебя или мамы?»

Здесь Потапов заставил себя остановиться. Потому что буквально видел, как его прежние рабочие мысли снимаются и улетают.

Таня осталась где-то в стороне, а он снова углубился в свою работу, в ее темный тоннель. Так, наверное, уходят шахтеры или спелеологи. Хотя это все лишь фантазия: никогда в жизни Потапов не видел ни работы шахтеров, ни работы спелеологов… Он шел не оборачиваясь по этому тоннелю, а Таня глядела ему вслед.