Луговой слушал Потапова с чувством и восхищения и некоторой досады. Да, что ж тут поделаешь, именно — досады. Он завидовал Потапову. И поскольку белая зависть существует только в эстрадных песнях, надо признать, что Луговой завидовал Потапову самой нормальной человеческой завистью. Он делал пометки, когда ему казалось, что потаповские доказательства не совсем крепко стоят на ногах. Но потом раз за разом зачеркивал свои вопросы и галочки, слушая следующие шаги объяснения.

Можно сказать, он уже знал, к чему это все придет. Но продолжал следить за красотой и неожиданностью потаповских ходов. И думал: а ведь до этого и я мог бы дойти. И даже говорил Сашке, говорил же: ищи, ройся, здесь что-то должно быть… Но сделал Потапов! Он прошел этот путь, кажущийся теперь таким блестящим и само собой разумеющимся — словно взятым прямо из учебника. Да, словно из учебника… Однако такое ощущение, знал Луговой, всегда возникает, когда ты воспринимаешь что-то очень естественное. А по-настоящему естественным бывает только большое открытие.

Так думал Генеральный, слушая Потапова, и снова делал свои пометки, и снова их зачеркивал: все, что говорил Потапов, была правда, красивая математическая правда. И Луговой сердился на себя. Он думал, что сердится на Потапова, а на самом деле сердился на себя.

А потом он перестал и сердиться и спорить сам с собой, он только слушал Потапова и говорил: ух ты черт, ух ты зараза, Сашка… А вернее, он и этого себе не говорил, это уж потом, когда он дома вспоминал, то ему казалось, что он что-то там говорил. На самом деле он сейчас только слушал. И впервые за последние два месяца не чувствовал, как бьется его сердце.

Наверное, и все присутствующие испытывали то же — испытывали, что они присутствуют при произнесении истины.

Прежде чем кончить, Потапов по стародавней привычке докладчика посмотрел на часы. Он говорил тридцать минут.

— У меня все, товарищи, — и сел на первый увиденный свободный стул. Так он нечаянно оказался рядом с Олегом. Была тишина. Все смотрели сейчас на Потапова… сквозь Олега. Никогда в жизни Олег Астапов так мало не существовал для аудитории, как в эти секунды… «Нарочно он сюда сел, что ли?» — подумал Олег. И с тоскою понял: не нарочно. Затянулся как можно глубже, хотя уже более двух лет запретил себе делать такие штуки. Он просто гений, Сашка, вот и все. А я не гений. Так что ж мне, убить его за это?

— Будут вопросы, товарищи? — спросил Потапов, словно это действительно был доклад на научной конференции.

— Скажите, Александр Александрович… — Это поднялся тот слишком молодой для таких совещаний парень, вначале не понравившийся Потапову.

А вопрос-то оказался интересный! Немножечко мальчишеский. И сформулировано так, чтобы в первую очередь самому покрасоваться. Потапов снова поднялся и с удовольствием, с хрустом разгрыз эту задачку. И слегка подкинул тому вопрошающему на орехи. И подумал: надо парня к себе тянуть, пригодится.

Снова сел. Наступила тишина. Больше вопросов не задавали. Тут Потапов увидел, что сидит рядом с Астаповым. Олег повернулся к нему. И надо было или улыбнуться в ответ на его улыбку, или послать его к черту.

К счастью, он не успел ни того, ни другого.

— Можно мне? — встал Луговой.

«Пожалуйста», — чуть не ответил Потапов.

— Товарищи! — очень торжественно сказал Луговой. — Мы присутствуем с вами при рождении совершенно нового направления в нашей науке. Об этом говорит многое. И необычность поставленных Александром Александровичем задач и необычность их решения… Нам с вами хорошо известно, наука наша имеет… ну, скажем так: большое прикладное значение. Мы этим даже гордимся… И вдруг в работе Александра Александровича она вырвалась на свободу, наша наука, вырвалась из пут прикладничества и технологий. Я уверен, она, конечно, пригодится и нам, в нашем деле, но она будет существовать и отдельно от наших специальных задач. Это, конечно, редкостная удача и… подвиг. Извините за столь странное слово, но так уж и давайте иметь в виду. Мы искали его вину. А он вместо того чтобы как-то защищаться, чтобы… интриговать, — тут Луговой качнул головой, — да нет, он бы и не сумел!.. Вместо всего этого Потапов работал! Мы его с вами выставили из замов. И так единодушно… потому что, в сущности, у нас не было иного выбора. Но теперь я даже согласен с этим решением! Из замов? Гнать его! Ему необходим свой абсолютно самостоятельный участок работы! И полагаю, присутствующие понимают это не хуже меня.

Сам не зная зачем, Потапов встал. Он не мог говорить от напряжения. Но ему и не надо было ничего говорить.

— Заседание нашей комиссии окончено, — неуверенно сказал Краев.

Стали медленно подыматься, словно чего-то еще ожидая.

Потапов все не мог стронуться с места.

— Сашка! — позвал Луговой. — Са-ша!.. Ну что ты здесь стоишь? Иди домой. Пиши про все это докладную.

Лето миновало и половина осени. И за это время много чего изменилось в жизни Александра Александровича Потапова.

Вместе с выговором, вместе с приказом об отстранении от должности Потапову было предложено представить докладную о новой своей работе по «Носу». Это Потапов сделал за несколько дней.

Но потом дело пошло не так скоро. Один за другим надвигались на потаповскую идею то ученый совет, то коллегия министерства, то обсуждение в Академии наук. И каждый другому не доверял и себе-то не доверял: потому что слава вилась за Потаповым лихого человека. И вот родилась на свет рецензия одна, рецензия вторая, рецензия Техэнергохимпрома, рецензия из Новосибирского отделения, рецензия из НИИ ОПИК. К тому же и в институте он был на положении каком-то неопределенном: инженер Потапов и ни грамма больше! Группу передали Женьке Устальскому — это было законно.

Луговой имел с ним разговор сразу, в то первое утро, когда Потапов явился со своею докладной.

— Значит, вот что, Сан Саныч, — сказал Луговой, глядя не совсем на Потапова и не совсем мимо него. — Назначаю тебя на должность инженера при Генеральном конструкторе. Задача: вводить Порохова в курс дела. Задача вторая: работать над статьей, над диссертацией, над чем хочешь. Расположиться приказываю в комнате восемнадцать. Короче, пока министр без портфеля. Не обижайся и не расстраивайся.

Потапов постоял еще секунду, подождал, не скажет ли чего Сережа Николаич, и вышел. Даже обедать они стали порознь, в директорскую столовую Потапову ходить стало неловко: разные у них стали компании…

Теперь поговорить с Пороховым, которого оставили замом Генерального. Надо честно сказать, это была неплохая замена. А может быть, и лучшая из возможных.

Потапов позвонил Порохову. Надо бы зайти, но он позвонил.

— Славик, привет, Потапов. Велено ввести тебя в курс дела.

— Знаешь, Сан Саныч… это… — отвечал Порохов с обычной своей медлительностью, — я тут за месяц пристрелялся в принципе-то. Ну а если чего понадобится… У тебя какой телефон?..

Он сидел в восемнадцатой комнате, крохотной комнатушке — стол, стул и окно. И еще стул при входе. Здесь обычно устраивались разного рода командированные, если надо было исследовать какую-то документацию, или свои просто забегали перекурить с глазу на глаз. Теперь эта комнатка стала его кабинетом.

Порохов не звал. Вернее, вызвал однажды за двумя не очень ловко придуманными справками — наверное, Луговой попросил. А Слава — мужик без задних мыслей, без хитростей.

Сижу тут как сыч, думал Потапов, и черта ли лысого я высижу? Раза два или три он писал сам себе заявление об уходе. Но не уходил. Наверное, в глубине души все-таки верил, что резина эта должна прекратиться.

Лето входило в самую свою пыльную московскую силу, но Потапов не мог ехать к Севе, потому что не хотел показываться такой вот тенью отца Гамлета. Надоело быть несчастненьким. И он был просто несчастным: одиноким, бессмысленно глядящим телевизор в новой полупустой, не желающей обживаться квартире или вдруг замечал себя бредущим по улице с засунутыми в карманы руками. Мама писала из Крыма руководящие письма, Таня уехала с дедом в военный дом отдыха куда-то под Сочи.