— Стаханов! Вот какое фамилие!

— Ты что же, родственник?

— А уж как догадаетесь! — ответил он опять излишне бойко. Хотя и не понял тогда, про какого родственника идет речь.

Женщина, которая записывала его ответы, посмотрела на полного доктора, что сидел напротив.

— Да пусть, — тихо сказал тот.

— А отчество как запишем? — спросила женщина.

— Да хоть давай по батьке моему. Теперь Парфенычей мало.

Так он и родился второй раз на свет… И новая фамилия, как ни странно, изменила всю его жизнь. Воспитательница ему говорила в случае чего:

— Не стыдно? Вот напишу дяде Леше-то, знай!

И он тянулся…

Шел с работы Олег. Шел, засунув руки в карманы, не замечая ни весны, ни народа. Перед ним расступались. А он и этого не замечал. Он к этому привык… Но если бы он только хоть однажды заметил, как ко многому он привык, он бы, наверное, испугался. За свою бессмертную душу.

Впрочем, он никогда не думал ни о каком бессмертии. Может быть, лишь однажды, в классе девятом, что ли. А потом все времени не было… на эту дребедень.

Он всю жизнь чего-нибудь добивался. И многое сумел… И еще смогу!

Потапов в это время курил, величал себя дураком и рисовал на казенной бумаге завитушки, а из них производил рожи с очень длинными носами.

Дома в это время Элка, на ходу надевая шубку, посмотрелась последний раз в зеркало, увидела свои неспокойные ждущие глаза… «Да и черт с ним! Сам виноват».

— Сан Саныч! Приве-е-ет! — и так он это самое «е» растянул, что сразу Потапов понял: Севка немного навеселе.

С Танюлей на коленях он смотрел невероятно пресную «Спокойную ночь» про гномика, который страсть как всем помогал. Таня тоже смотрела передачу больше для порядка. Она хоть и маленькая, но когда неинтересно, понимает отлично!.. Элка в углу, в кресле, листала чешские моды. Словом, идиллистический семейный вечер. И Потапов рад был ему: слишком день выдался нехорош. Да и давал себя знать «перекурит»…

Перед уходом из института он позвонил в больницу.

— Состояние средней тяжести, — ответили ему. — Ну, а что вы хотите, собственно? Инфаркт.

Значит, все-таки инфаркт… Не поверив этой санитарке, он сумел дозвониться до дежурного врача — по голосу, молодой девицы. Она попросила подождать, и Потапов ждал минут десять… Нет, она не может с уверенностью утверждать, что это инфаркт. По ее мнению, это, пожалуй, вообще не инфаркт, а лишь предынфарктное состояние. «Лишь», — подумал Потапов, — хорошо тебе говорить «лишь»! Но определить точно она не может, да и никто не смог бы (мол, не из-за того, что я плохой специалист), нужна повторная электрокардиограмма. Однако это только через несколько дней. Сейчас больного беспокоить очень опасно.

Так и отправился Потапов домой, с надеждой и в то же время с тревогой…

— Севка, привет! — он аккуратно пересадил Танюлю на ручку кресла, взял телефон и пошел на кухню. — Сев, ты чего такой веселенький?

— Веселенький отчего я? — закричал Сева и вдруг расхохотался… И странный это был смех, хлюпающий какой-то, неприятный. Ни разу Севка так не смеялся раньше. — Я, Сан Саныч, веселенький, потому что грустненький, понятно?.. Не понятно? Отчего ты, заяц, грустный, оттого, что очень вкусный.

Таня смотрела на него, приплюснув нос к стеклянной кухонной двери.

— Сева, ты мне, пожалуйста, скажи по-нормальному, у тебя правда что-то случилось или нет? Я тут, понимаешь ли, не совсем…

Однако на Севку ни малейшего впечатления не произвела его подсушенная интонация и ссылка на «не совсем».

— Я тебе, Сан Саныч, просто неправильный стих прочитал, — сказал он ободряюще. — Я тебе сейчас правильный прочитаю, и ты поймешь… Вернулся мельник вечерком на мельницу домой и видит: конь под чепраком гуляет вороной… Проходил такое стихотворение Маршака?

— Сев…

— Не, погоди! Веселый стих?.. Он точно, Сан Саныч, веселый! Только пока ты сам не становишься мельником. Понял теперь, чего-я-такой-веселенький?

Вся эта несусветная чертовщина, и Танюля, царапающая пальчиками по стеклу, и Луговой, и Олег… Короче говоря, он никак не мог сообразить, какова соль этого стиха. И почему плохо быть мельником… Там жена ему без конца говорит, что он пьяный, и все доказывает, что сапоги — это ведра, а кивер — это чепец… Господи! Она же ему изменяла, эта мельничиха…

— Севк… это самое…

— Ну говори-говори: «Ты серьезно?» Я серьезно, Сан Саныч… — Он опять засмеялся новым своим неприятным смехом. Только теперь вместо слез там слышалась сила, потому что вторым планом под этим смехом шла злость.

Потапов сейчас же представил себе очаровательную Машу. Ему стало неприятно от Севкиных слов… Зачем он мне это рассказывает?.. И тут же вспомнился один разговор с Олегом — еще в доме творчества. Олег усмехнулся эдак излишне уверенно. «А хочешь пари, что при желании я с ней…» И потом опять на Потапова словно взглянула Маша.

— Я к тебе сейчас приеду, Сан Саныч. Только я твой адрес забыл…

Потапов сказал. Сева о чем-то размышлял некоторое время, потом спросил:

— Это от Чистых прудов сколько километров?

— Каких километров? — не понял Потапов.

— Ну, которые состоят из метров, дециметров и сантиметров.

Потапов прикинул, сколько это может стоить на такси.

— Километров десять — двенадцать…

— Я буду у тебя, Сан Саныч, через час с небольшим, — и положил трубку.

Бред какой-то! Он вошел в комнату, взял с подзеркальника телефонную книгу… Он знал, Севка действительно живет где-то на Сретенке, то есть в районе Чистых прудов… И не смог позвонить. Не представлял себе, что станет делать, если трубку возьмет Маша.

— Что-нибудь случилось? — спросила Элка с той безучастностью, из-за спины которой выглядывало нетерпение.

Потапов сделал неопределенный жест. По счастью, Танюля как раз в этот момент влезла к нему на колени.

— К нам Сева Сергеев хочет подъехать, — невинно сказал Потапов. — Помнишь его?

— Поздновато уже!..

На самом деле она любила гостей, компании. А сказала так, чтобы выведать. Потому что чуяла — такая лиса! Однако Потапов остался непроницаем, как сурдокамера.

Таня, милая девочка, не обратила на предстоящего гостя никакого внимания, хотя вполне могла бы похныкать, что ее укладывают. Очень мирно они отправились умываться, чистить зубы. Попрощались с мамой, ушли восвояси в спальню. Минутку Потапов подержал торшер включенным, а потом продолжал ей сказку уже в темноте. Это была бесконечная история про девочку Таню, у которой жил Невидимый Слон.

Говорят, это не рекомендуется — сказки на ночь, ребенок должен сам засыпать. Но Потапов — наверное, весьма эгоистично — любил эти минуты на самом краешке дня, когда они оставались вдвоем, Танюля и он…

Таня слушала его, лежа на спине. А под конец, когда сон разбирал ее, поворачивалась на правый бок, уютно зарывалась в подушку и одеяло — совершенно как зверек. И многие-многие беды отступали от Потапова в эти мгновенья…

Он осторожно встал. Пригнул голову, чтоб не боднуть светильник… В комнате Элка продолжала листать журнал мод, причем довольно напряженно, чего Потапов на всякий случай решил не замечать. Он взглянул на часы. До появления Севы оставалось еще минут двадцать…

— Слушай, Алис. У нас ведь есть Маршак?

Подчеркнуто не удивившись, она открыла книжный шкаф, вынула четыре симпатичных белых томика… Елки-палки! А он и забыл совсем, что их четыре. Сколько же он не брал в руки Маршака!

Наобум лазаря Потапов открыл оглавление в одной из книжек… Но это было, конечно, невозможно — что-то там найти, в этих дебрях. Да еще вечером после такого дня.

— Алик, там, помнишь, такое стихотворение: вернулся мельник вечерком на мельницу домой, и конь чего-то там гуляет…

Элка отложила свой журнал, медленно спросила:

— А тебе зачем?

— Ну… да просто так. Севка цитировал…

Она посмотрела на него непонятным каким-то, долгим взглядом. Все продолжая смотреть, подошла почти вплотную. Потапов, который сидел в кресле, обнял ее за талию. Элка, не меняя лица, расцепила его руки, взяла томик — кстати, именно тот самый, который только что держал Потапов, — и быстро нашла стихотворение.