— Именно! Возраст Христа! — сказал он.

Уже двое суток они жили здесь. До обеда совершали подробнейшую ревизию окрестных магазинов — Элкин способ успокаивать нервы. После обеда забирались в биллиардную — потаповский способ успокаивать нервы… Кажется, ну и бездельничай себе на здоровье! Ан нет!

Все-таки это был дом творчества, да-с! А не дом отдыха. По утрам он как бы вымирал. Из открытых форточек сквозь капель слышался стук машинок. Не такой, как у них в машбюро, а медленный, как бы ленивый, на самом деле напряженный, похожий на слепую перестрелку в ночной махновской степи.

Так и Севина машинка стучала из-за глухой, обитой черным дерматином двери.

Потапов чувствовал себя все неуютнее. Представлялось, что вот бы он сидел у себя в конторе, на рабочем месте, а кто-то без конца слонялся по коридорам, курил с кем ни попадя — лишь бы со свободным. Потом шел бы со всеми наработавшимися обедать. И снова слонялся…

Потапов первым послал бы такого… дармоеда!

И хотя сам он вовсе не был дармоедом, хотя сам он отдыхал законно (причем даже не за этот год), все равно — хоть ты лопни! И когда Элка средь бела дня чего-то там слишком оживленно заговорила на веранде, Потапов довольно резко прервал ее: человек, мол, работает. И тут заметил, что ведет себя словно бедный родственник, словно виноватый перед работающим Севой… Такая вот ерунда!

Еще через день он понял, что решительно уже не может больше отдыхать. Если б это было где-нибудь в другом месте, скажем, на юге, в преферансно-загорально-выпивальной компании, там бы он это дело запросто выдюжил…

Из Севиного кабинета по-прежнему слышался махновский перестук машинки… Чего он там, интересно, сочиняет?

И однажды Потапов узнал. Случайно. Ну, или, скажем, полуслучайно… Он поссорился с Элкой — как теперь у них часто бывало, ни из-за чего, но с таким раздражением друг на друга… Был уже вечер, Потапов вышел от греха в холл, небольшое помещеньице без окон, где стояли кресла, журнальный столик и телевизор. Сева все еще стучал. Но минут через десять он выглянул — уработанный, бледноватый. И тотчас вслед за ним потянулся хвост густого табачного перегара.

Он тяжело плюхнулся в кресло напротив. Потапов это и по себе замечал: работаешь башкой, а устаешь весь — как лесоруб.

— Кончено, — сказал Сева, — пойду подумаю, как на свете жить одинокому.

Это на его языке значило, что он отправляется спать.

— А ты чего здесь сидишь, Саш? Здесь же дует. Иди! — он кивнул на дверь, откуда только что вышел. — Комната свободна. — Плюс к заботе он еще испытывал и неловкость, что занимает две комнаты, а Потапов с Элкой ютятся в-одной.

Первым делом Потапов распахнул окно… На столе он увидел разложенные в некоем беспорядочном порядке листки. В сущности, не собираясь подсматривать, Потапов ухватил любопытными, завидущими глазами абзац с верхней страницы… На него смотрела та самая мысль, которую он искал, может быть, целый год!

Нет, не та самая, конечно. Но все равно — его метнуло в жар и в холод, словно Иванушку-дурачка перед тем, как тот стал добрым молодцем… Это был как бы научно-популярный рассказ о пчелах. Причем для детей, потому что Сева писал, развешивая на каждой фразе фонари, гирлянды, лампочки, чтобы уж там не осталось ни одного темного места.

Потапов жадно прочитал все странички. Вытащил даже ту, что, исписанная наполовину, торчала в машинке. И только тогда опомнился. Кстати, ничего больше интересного он для себя не нашел, кроме того первого абзаца.

Речь шла о танцах пчел. Сева рассказывал, как пчелы узнают направление на объект, расстояние и все тому подобное. А потом вдруг он и говорит: мол, если б даже пчелы были такие же умные, как люди, они бы все равно не поняли языка танцев, просто бы его не увидели. Потому что все это происходит в улье, а там темно, как и в любом доме без окон, без дверей…

А вот дальше-то он и излагал тот самый знаменитый (знаменитый для Потапова, конечно) абзац. Он говорил о пчелиных усиках, которые служат пчелам как бы носом. Оказывается, обоняние у пчел такое острое, что они могут очень точно различать очертания запаха, «выбоины» и «бугорки» на его поверхности, направление в пространстве и так далее и тому подобное. И в конце Сева писал, что, мол, при помощи своего невероятно чуткого обоняния пчелы по существу могут «видеть».

Естественно, это была всего лишь метафора. В научной книжке да и просто во взрослом каком-нибудь издании такого не сыщешь. Это он специально ввернул, Сева, для общей освещенности текста.

А Потапова поразила революционность идеи: так хорошо чует, что даже видит при помощи обоняния. Сева здесь интуитивно уловил момент того самого перехода количества в качество, о котором мы долбим со школы, однако воочию наблюдаем его довольно редко. А вернее, никогда. В этом случае знаменитый закон был прямо-таки налицо! Количество (то есть острота обоняния) получает такую величину, что совершает качественный скачок — переходит в как бы зрение!

Потапов еще раз полюбовался этой мыслью и отставил ее. Сидел с колотящимся сердцем и мокрыми, как у жулика, руками. В голове крутилось что-то очень важное, только он никак не мог это выразить словами. Машинально взял первый подвернувшийся под руку листок, набросал несколько формул — уже давно придуманных и даже, в сущности, не им… Сделал это Потапов почти автоматически, потому что много тысяч раз включал свою счетно-решающую голову и хорошо знал, что она у него не на транзисторах, а на лампах, то есть работать с ходу не может — нуждается в разогреве.

Так, старик, пока хорошо… Ну а дальше?.. Дальше была полная темень. И он не знал, куда сделать следующий шаг.

Здесь наконец пора объяснить, зачем Потапову понадобилось пчелиное обоняние. Дело в том, что когда «прибор» «раскочегаривается», из него идет дым. Дым этот крайне важно улавливать, анализировать, разлагать на составные части, ища там кое-что… Потапову для этих целей пришлось сконструировать некий улавливатель. В принципе такой был и до Потапова. И все ж он предложил нечто принципиально новое. И принципиально интересное.

Так ему казалось. И Потапов, честно сказать, был до смерти доволен своим «Носом» (так они в группе назвали прибор). На самом деле, как он понял сейчас, в эту вот минуту, в этой вот комнатушке, ничего принципиально изумительного в «Носе» не наблюдалось. Он лишь был последним словом в данной области. Последним миллиметровым шагом тортилы-науки. Вот и все.

Как-то ему сказал об этом Луговой. Он затребовал материал по «Носу». И через несколько дней попросил Потапова зайти.

— Ну что, Сан Саныч, поздравляю, очень нормальная идея! — он сделал паузу. — Только это все гаражи, Сан Саныч…

— Чего?

— Ну как тебе сказать… Ты все гаражи улучшаешь…

— Какие гаражи?

— Ну, гаражи своей идеи, господи! Подъездные пути наводишь, стрелку-указатель в красивый цвет красишь, зеленые насаждения… А тут где-то у тебя машина спрятана, и, по-моему, гоночная.

— С чего ты взял?

— Ну… — Луговой развел руками. — Чую правду!

— У тебя есть идея?

— Если бы…

После этого разговора Потапов, который очень серьезно относился к каждому замечанию Лугового, еще раз обшарил весь материал. И ничего не нашел — не пахло здесь принципиально новыми идеями. Да как бы и не нужны они были: «Нос» работал отлично. Заводы, где проводились испытания, отзывы присылали более чем шоколадные. Так что дальнейшие усилия в этой области были бы не чем иным, как просто рисованием змеи с ножками.

Теперь вдруг Потапов понял Лугового. «Нос» годился не только для их «прибора». И вообще — не только для того, чтоб вынюхивать. Оказывается, он мог еще и увидеть нечто! Но вот что он должен увидеть, «Нос», и каким образом?..

На следующее утро Потапов позвонил Олегу:

— Привет, дедушка! Что новенького в родной конторе?

— Да все старенькое. А у тебя?

— У меня тут, Олег Петрович, озонированный воздух плюс погода курортная. Да еще, говорят, суббота будет через пару дней.