Итак, решено — семинар. Оставалось только прокачать некоторые оргвопросы. Сева опять нацеливается на свой письменный стол, но его-то мы быстренько уломаем. Элка? Кроме как о здоровом сне она сейчас ни о чем не мечтает.

Все вышло именно так, как он расчислил. Даже еще чудесней! Севу вообще не пришлось уламывать. А Элка, которая должна была рассердиться, только кивнула и глянула на Потапова как-то странно, а после пошла в дачу — даже не потребовалось ее провожать. Что-то на мгновенье царапнуло Потапова по сердцу. Но он тут же смахнул эту боль — некогда!

— Я, Сев, тебе хочу рассказать одну идею…

Они уже вышли с территории, шагали по совершенно пустому в этот дневной неурочный час поселку… За все их больше чем двухчасовое гулянье им встретились, наверное, всего трое-четверо прохожих да несколько «Жигулей». Остальное — сосны, да заборы, да нахохлившиеся, дремавшие под снегом дома.

Сева первые минуты слушал его как-то настороженно. И Потапов, излишне спеша, все старался дойти до того, что должно было бы показаться интересным неспециальному слушателю… Вдруг Сева неожиданно прервал его:

— Саш! Ты ведь мне просто свою работу рассказываешь?

— Да…

— Свою, научную, работу? — так и произнес, с расстановкой.

— Ну да!

— Слава богу! — Сева засмеялся. — Я знаешь что? Я слушаю тебя, а сам думаю: вдруг ты графоман. Ну, какой-нибудь романчик катаешь… Еще и про толстовские черновики откуда-то вычитал… Э-э, думаю, неспроста — попался я.

Потапов посмотрел на Севу и расхохотался — так искренне, что если и оставались у Севы какие-то подозрения, то теперь уж они совершенно улетучились… Наверное, ничто для Потапова не было менее желанно и даже так чуждо, как писание каких-то дурацких книжечек. И ничто на этом свете он не ценил так высоко, как свою работу!

Он снова стал рассказывать, а Сева слушал. Потапов и сам себя слушал. Ему нравилась логика его рассказа — логика его прибора. И нравилось спокойное, слушающее Севино лицо.

Как ни длинен был мартовский день, но все же начало вечереть. Подморозило, улицы превратились в ледяные реки. Они и блестели как реки в свете первых зажегшихся фонарей и в свете еще не погасшего неба… Потапов и Сева теперь не шли, а скользили.

— Нам бы сейчас коньки, да, Сан Саныч? Получится настоящая Голландия.

Потапову на миг увиделась никогда не виденная им Голландия. Каналы, выстекленные льдом, и еще что-то, что было прочитано в детской повести лет тридцать назад, а теперь забылось напрочь. Видно, голландские каналы не понадобились ему с тех пор ни разу!

А на пустынных улицах, между прочим, народу стало попадаться больше — такого же скользящего, как и они с Севой. Сева отнес это за счет окончания рабочего дня. А Потапов-то знал: сейчас будет пивная.

То была редкостная пивная. Наверное, она сохранилась из бывших времен по объединенной просьбе всех киношников. А может быть, и строилась для какого-то соответствующего фильма. Так или иначе в ней присутствовала чисто киношная лакировка действительности.

Во-первых, сколько ни приходил сюда Потапов, здесь всегда было пиво. Странность? Еще бы! Во-вторых, в ней было хотя и не чисто, но как-то пристойно. Дым висел, и толпился народ, никаких тебе там «курить воспрещается» не было и в помине. И страждущий всегда мог протолкнуться к стойке — очередей как-то здесь не водилось.

И физиономии встречались изумительные! Эдакие между сорока и пятьюдесятью, самый колорит, самый расцвет, Они словно бы правда для какого-то кино картинно прожигали жизнь посредством плодово-ягодных вин, портвейнов и этого вот пива.

Пиво бочковое — вот он самый демократический напиток. От любого захудалого прибранного ларька до любого коктейль-холла кружка жигулевского стоила и будет стоить не дороже тридцати копеек… Правда, в коктейль-холлах пива кружкового-бочкового не продают. А зря!

Хорошо, думал Сева. Он удивительно быстро и легко как-то пьянел всего от второй кружки… Ох, мне бы это все записать… Но где там и что там было записывать, в этой солидарной мужской толпище. Вбирай, Севка, запоминай…

Потапов же, который не воспринимал это все так бутафорски да и бывал здесь уже, просто отдыхал после проделанной работы.

В эту минуту ему ужасно захотелось быть ни перед кем не в долгу, совершенно чистеньким, чтоб спокойно заниматься своим делом… Будь он мальчишкой, он бы просто крикнул в душе своей, что всему-всему миру дает честное слово, и все на том было бы кончено и наступила б чистота, какая случается лишь ранним утром в июне, в десятилетнем возрасте.

Но ведь он был ученый, матерый инженерище. И тотчас задача достижения чистоты, как и всякая задача, распалась на составные. Первое — он виновен перед Элкой, что худо исполняет свою роль внимательного мужа. И второе — он виновен перед Севкой, что залез в его рукопись.

Для решения первой задачи следовало сейчас же бросаться домой. Но чтобы решить вторую, нужно было оставаться здесь, никуда не спешить и под разговор выпить, возможно, еще по паре кружечек. Таким образом существовало две взаимоисключающих друг друга задачи. Потапов предпочел решать вторую. Потому что вторая была важней для его работы и потому еще, что первая была в общем-то неразрешима.

— Сева, я совершил преступление. Я твою рукопись прочитал.

— Представьте, Сан Саныч, я это знаю… В качестве взломщика ты буквально никуда не годишься. Сплошные следы преступления! Но, между прочим, следов раскаяния я заметил на тебе значительно меньше. Вернее, никаких! Но я, Сан Саныч, патологически не умею ссориться.

Что ж сказать, Потапов был задет его ответом. От мальчишеской потребности просить у всех прощения ничего не осталось. Однако он сдержался.

— Сев, я виноват, прошу меня извинить… Если возможно.

— Ты меня не понял! Я не собираюсь тебя прощать, потому что я не сержусь.

— Почему? — невпопад удивился Потапов.

— Ну потому хотя бы, что ты мне нравишься и я даже надеюсь с тобой дружить.

Потапов совершенно не знал, как реагировать на неожиданные Севины слова. Открытые чувства — это было не по его ведомству. Но, к счастью, в пивной произошло событие. Явился человек с гармонью и сразу, конечно, стал центром внимания, центром всех улыбок и взглядов. Он играл, широко разводя мехи, играл слишком громко для своего вовсе негромкого, так называемого душевного голоса. …Я шел к тебе четыре года, я три державы покорил… Хмелел солдат, слеза катилась, слеза несбывшихся надежд, и на груди его светилась медаль за город Будапешт…

Сева слушал, растерянно улыбаясь. Вот и жизнь, думал он… Гармонь забирала высоко и очень чисто. Гармонист был всего лет на десять старше Севы — в распахнутой нейлоновой куртке, в толстом свитере и сапогах. Наверное, шофер или тракторист. Явно не воевавший… Я бы никогда не решился так петь, подумал Сева, и не сумел бы никогда… Милицейский старшина, совсем молодой парень, стоял у двери, на дымном ветру и тоже слушал, вовсе не собираясь кого-то арестовывать или штрафовать. Вот о чем бы написать, подумал Сева: мужская компания, свой милиционер, свой гармонист, свои порядки. Когда же я напишу об этом?

Подошел Потапов с двумя кружками свежего. Сел рядом с Севой на подоконник. Здесь, как и в большинстве современных пивных, была «американка», или, выражаясь проще, «стоячка». Но тот, кто приходил вовремя или кому везло, мог занять один из четырех подоконников — как бы отдельный кабинет. В этом была, конечно, особенная прелесть — сидеть в стоячей пивной.

Сева отхлебнул из своей кружки, отер пену с воображаемых усов:

— Хорошо сидим! А, Сан Саныч?

Вот и все. А те странные Севкины слова остались уже в прошлом. И без ответа. И в то же время ответ на них как бы состоялся.

Они допили свое пиво, ясное дело, безнадежно опоздав на ужин.

— Пора?

— А что поделаешь?..

Осторожно, сквозь благодушный народ, протолкнулись к выходу.

— Поглядывай, — сказал Потапову милиционер, который все так же стоял у дверей. — Не промахнитесь там… Студента своего побереги.