Но теперь все получалось настолько вверх ногами, настолько не укладывалось в рамки их отношений… В сущности, правильней всего было бы пока не встречаться. А поскольку никакого улучшения между Потаповым и Элкой не предвиделось, «пока» значило «никогда».
Вот с тещей ничего непредвиденного случиться не могло. Теща, как и все тещи мира (ну, или, скажем, как их огромное большинство), была необъективна, видела в Потапове лишь партнера по не очень удачному Эллочкиному браку со всеми вытекающими отсюда вздохами и тайными думами. Конечно, Танюля во многом сблизила их. Но сейчас уже сие не имело почти никакого значения.
Потапов знал это. И заранее все себе рассказал. Но хоть убейся — обидно было слышать холодную ее интонацию. Думалось: елки-палки, да что ж такое, а? Кажется, в первый раз за длинные одиннадцать лет он был абсолютно не виноват перед нею. Но оказывается, по тещиным представлениям все-таки виноват! С упорством всякой любящей мамы она просто держала сторону дочери.
Что ж делать! Скрепя сердце Потапов просто отцедил информацию: у Элки это серьезно, Танюля по-прежнему у тещи…
Тут он впервые сообразил, что, черт бы все побрал, но ведь я теперь алиментоплательщик — надо же на Танечку денег послать. Он спросил тещин индекс, и это, кстати, вовсе не показалось ей странным. Наверное, мысль о деньгах она давно уже держала в ближних ящиках своей памяти… А что тут, впрочем, особенного? Живут на одну пенсию.
— А ты разве к нам не заедешь? — спросила теща. В смысле: что, мол, тогда не нужен никакой индекс.
Нет, подумал Потапов, не заеду. И ответил так же, как Ленуле: я к этому пока не готов.
Затем он сидел минут десять, совершенно забыв о Севке и о почтовой девушке (кстати, довольно симпатичной), которая с определенным любопытством смотрела на обросшего, подозрительно одетого, но красивого мужика.
Не было сил у него на третий разговор, хоть вы кол на голове тешите! И он бы ни за что не стал звонить, но так и увидел мамино лицо: «Значит, на меня-то у тебя сил и не хватает?»
Он стал набирать номер, а сам быстро высчитывал, что маме известно, а что нет. Явно она звонила в контору — узнала про отпуск. Далее: звонила им домой — никто не подходит… Теще? Пожалуй, теще она не звонила — не те отношения. Стало быть, она ничего еще не знает. И не буду говорить, решил Потапов. Я к этому пока не готов!
— Мамочка, здравствуй! Пропащий сын… Да тут рыбалка, телефон за десять километров… Пришлось переплывать залив… Жутко холодная, ма! А чего не совершишь для родной матери!
Ну и так далее. Выражаясь языком наших юных современников, он гнал туфту. А что ты поделаешь, когда она уверена была: ее сын преуспевающий, неотразимый, талантливый человек, «моя порода»! А кое-какие трудности он создает или придумывает себе для разнообразия — вроде вышеупомянутого переплывания через мифический ледяной залив.
Она его любила, она была в нем уверена. И Потапов вообще не представлял, как это он ей когда-нибудь скажет: «Ма! От меня жена ушла. Ма, меня с работы прогнали!» Это все невероятно было, буквально непереживаемо для нее. Непереживаемо! И он нес свою ложь во спасение, а на языке наших юных современников туфту.
— Недельки через полторы, ма, вернусь…
— Вернусь?.. Ты разве без Эллы?
— Нет, ма. С Эллой и с Таней. — Это чтоб она теще не звонила.
— Где же вы там живете?
— Ну, в такой как бы в избушке, ма.
— А ты говорил, в палатке!
— Не, в избушке, ма. Ты просто не поняла. Крыта настоящей соломой.
Хотя соломой, кажется, кроют (а вернее, крыли) на Украине. Или не только на Украине?.. Впрочем, его мама знала такие детали еще хуже, чем сам Потапов. И если по ходу его рассказа она чувствовала какую-то мультипликационную нарочитость, то эта солома ее совершенно убедила. Они поговорили еще минут пять и расстались. И мама, ожидая отца, который пошел в молочную, представляла себе, наверное, как Потапов идет сейчас свои десять километров по лесу к той самой избушке. А Элка возится себе у костра, вешает на палку театрально закопченные котелки: «Она ведь у тебя очень недурно готовит, верно?»
Ну, хватит, не расстраивайся, говорил он себе, долго-долго теперь звонить никому не будешь — обещаю!.. Он сидел на перилах почтовой террасы, ждал Севу и смотрел, как почтовый садовник все с тою же тщательной неторопливостью окапывает яблони. Пока Потапов трепал себе по телефону нервы, садовник окопал одну яблоню, вторую и теперь уже заканчивал третью. Взрыхленная земля была черная, сочная, она ярко выделялась даже в сегодняшнем деньке, светившем всего вполнакала.
Потапов глядел на садовника и отдыхал. Так отдыхают, натерпевшись страху у зубного врача… Ему вдруг вспомнился Леша Спирин, был у него в группе (тогда еще просто в группе) такой инженер. Как-то они вышли вместе от врача после обследования. Потапов был такой здоровый, просто до умопомрачения. Он дул в разные трубки, тянул силомер, беспечно сдавал кровь, делал просвечивание. И все у него было великолепно! А Леха, который захаживал в медпункт куда чаще, вдруг ему и скажи: «Я тоже, Саш, когда отсюда первые разы вылезал, тоже думал, что излечился навсегда»… Такой вот он был странный малый, и главное, всего лет на шесть-семь старше Потапова. Он скоро ушел из института и совсем пропал с горизонта. А потом ребята сказали: умер от рака.
Непогожие дни
В тот же вечер он решил заняться своим «Носом». Энергично сел за стол, разложил бумажки. Сева, лежа на диване, листал какую-то книжку… Работа Потапова стояла в глухом тупике — он понял это сразу. Мысли бегали, виляя хвостами, кружили по окрестностям воспоминаний. И все какие-то пустые, все не про то.
Это злило Потапова, он то и дело одергивал себя, однако поделать ничего не мог… Ну и сиди как дурак. Пока чего-нибудь не выродишь, никуда отсюда не встанешь!
Ему припомнилась учительница из первого класса, некая Клавдия Акимовна. Как теперь можно было судить, удивительно недалекое существо. Это она таким вот образом их вразумляла, нерадивых: «Пока задачу не решишь, никуда отсюда не встанешь!» Такой у нее был метод борьбы за высокую успеваемость.
Наконец Потапов повернул голову к Севе. А тот, оказывается, уже давно смотрел на него… Хмыкнули друг другу.
— Киснем мы с тобой, а, Сан Саныч?
Потапов в ответ пожал плечами.
— Чегой-то ты стал теперь часто плечами пожимать… Ты мне не можешь рассказать, что у тебя с Элкой произошло?
— Нет, Сев, не могу.
— Ну и не надо… Правильно.
— А что мы с тобой, Сев, делать собираемся? Ты, случайно, не знаешь?
— Чего делать? Ничего! Время — лучший лекарь, чего ж еще-то?.. Лечись себе и лечись. У тебя отпуск длинный?
— Длинный, Сев. Пойдем гулять?
— Под звездами?
— Ну да. Под тучами…
Ночью ему приснилась Элка. Она стояла в проеме кухонной двери, где она обычно стояла, когда он, Потапов, уходил на работу. Она стояла и плакала. Самих слез Потапов во сне рассмотреть не мог. Но видел ее лицо — красное, мокрое, как бы распаренное. Такого лица Потапов на самом деле у нее не видел ни разу. И тогда, находясь еще внутри сна, он сказал себе, что это лишь сон, и проснулся. И сразу понял, что лежит с открытыми глазами среди глухой и бескрайней ночи.
Было темно и тихо. Сева неслышно спал за стеной. Слабо светилось ночное окно. Сколько же сейчас времени? Часа, может, два. Он представил себе, что встает, надевает штаны, рубашку, в темноте берет носки и штиблеты… Куда там было ему встать сейчас! И лежал, придавленный и распятый полусонной слабостью.
Как это с ним бывало последнее время, Потапову очень ясно припомнился какой-то их семейный день, какая-то суббота. Еще было холодно. Ну да, холодно. Потому что ему дуло из открытой форточки.
Элка о чем-то разговаривала с Таней и оживленно ходила из комнаты в комнату. Они собирались куда-то всей веселой компанией. К теще, кажется. Элка нестрого подгоняла Танюлю. А Танька, тоже вся в женской спешке, подлетела к Потапову, сунула ему в карман пиджака любимого зайца — для веселой компании. Потапов, совершенно счастливый, сидел в углу со «Спортом» в руках и радовался, что его не замечают, что не заставляют напоследок вынести, например, мусорное ведро… Словно на короткое время он превратился в невидимку. Так чудесно было ему, невидимому, читать «Спорт» и в то же время следить за их суетой.
