Потапов раскрыл окно. Сразу волнующий весенний холод охватил его. Сева обернулся. Стоял, опершись на грабли — в такой очень спокойной позе.
— Бог в помощь, труженик!
Сева кивнул в ответ — без улыбки, без слова. Смотрел на Потапова.
— Какой же ты, Сева, молодец все-таки! Вот уж никуда не денешься: в здоровом теле здоровый дух.
— Нет! — Сева медленно покачал головой. — Все наоборот как раз. Остатки моего духа поддерживают в здоровье мое тело, — он сделал паузу. — Прости меня… И давай больше никогда об этом не говорить.
И они больше не говорили об этом. Но Потапов знал, что Сева об этом думает. Не раз, когда они шли куда-нибудь или сидели молча на террасе, Сева вдруг клал ему руку на плечо. Но в глаза не глядел.
— Сева?..
— Пойдем на реку?
Это было такое чудесное и такое забытое занятие — ходить на реку, стоять на мостках, с которых женщины полоскали белье. Потапов думал, что это все осталось только в сказках. Нет, пожалуйста — в Подмосковье! Всего тридцать три километра от столицы.
— Здесь в прошлом году бабушка одна утонула, — сказал вдруг Сева.
— Утонула?! — невольно переспросил Потапов. — Какая же тут глубина?
— По пояс, не больше… Упала в воду, а подняться не смогла…
Так они жили: ни о чем не спорили, соглашались с полувзгляда, не шутили да и вообще перекидывались словечком раз в полчаса. Потапов про себя называл это существование «жизнь с похмелья». Но, конечно, он был не прав. Они жили куда более сосредоточенно, внутри словно шла подготовка к чему-то.
— Ты в отпуске, да? — спросил однажды Сева. Потапов кивнул. Сева внимательно посмотрел на него: — Ладно, потом расскажешь.
Несколько раз Потапов пробовал думать о «Носе»… И не получалось! Сразу в голову лезла контора, Олег, Элка. И тогда он отступал выжидая. «Нос», «Нос» и «Глаза». Он знал, что это все существует в его памяти…
Он собирал по частям свою душу, свою прежнюю душу, детскую, что ли… Слова, запахи, звуки, которые могут существовать только в неторопливой и размеренной жизни людей, не гнушающихся называть себя простыми людьми, — все это когда-то принадлежало Потапову и теперь возвращалось к нему.
Когда же это все принадлежало ему? Да в детстве. Только в детстве. А потом исчезло — за праздником длиной в пять лет, который зовется дневным институтом, за баскетбольными матчами, гостиницами, девчонками и мельканием городов. Потом за Танюлей, за Элкой (а она всегда чужда была этого, по ее выражению, «пейзанства»). Потом за работой, за тем тягостным и сладостным ощущением, когда понимаешь, как нагружен каждый полупроводничок твоей счетнорешающей башки.
Теперь голова его, привыкшая неустанно трудиться, оказалась пустой. Потапов так и видел это огромное темноватое помещение, сплошь забитое простаивающей электроникой. Для развлечения он занимал себя разными невероятными задачами. Например, высчитывал, сколько листьев на березе, что стоит, облокотившись на крышу Севкиного дома…
Береза была старая и росла высоко в синеве. Два ее ствола расходились широкой рогатиной. Видно, она наслаждалась нежаркой сочной весной. Молодые листья ее чуть подрагивали. Потапов смотрел на них и ворочал в голове миллионными числами. И смешно ему было на себя, и малость грустно, и удивительно, словно он становился Севой… А душе его делалось легче.
На четвертый день, когда они отправились в магазин купить пакетов с сушеным супом, картошки, молока и всего тому подобного, Потапов решил: да, сегодня он должен сделать это… Ему страшно было выходить из блаженной летаргии глубокой внутренней работы, но и дальше скрываться он не мог.
— Тут в город откуда позвонить, Сев?
Оба они были одеты в старые телогрейки, старые штаны и резиновые сапоги. Особенно, конечно, живописно выглядел Потапов, потому что все Севкино оказалось ему мало размера на три-четыре, а потому трещало и стонало. Ну, кроме, естественно, сапог: нашлись тут среди залежей старья чьи-то давным-давно забытые тупорылы с тремя заплатами, вырезанными еще из осоавиахимовского противогаза. У тех противогазов резина была просто чудесная — мечта каждого стрелка из рогатки…
— Тогда и я позвоню, — сказал Сева. — Мне, кажется, в командировку надо бы поехать…
По давно не чиненному шоссе с остатками асфальта они пошли куда-то мимо заколоченных дач, а то и мимо вполне жилых домиков — поселок этот был не совсем дачный, но и не совсем рабочий, а так себе — помесь… Открыли калитку и по дорожке пошли к самой обычной даче, пожалуй, даже похожей на Севину. Какой-то человек окапывал яблоню.
— Здравствуйте, — сказал Сева. — У вас телефон сегодня работает?
— Работает, — ответил человек, продолжая копать.
— А нам по пятнадцать разменяют?
— Разменяют, заходите.
Они поднялись на террасу, и здесь Потапов увидел стеклянную вывеску, удостоверяющую, что это не прибежавшая сюда Севкина дача, а отделение связи номер такой-то. Внутри действительно оказалась почта — как в Москве, как везде. И пахло почтой. Только все было в уменьшенном размере. Они наменяли себе пятнашек. Автомат висел тут же, на стене, без всякой кабинки.
— Ну звони, — сказал Сева быстро и вышел.
У него было три звонка. Маме, в контору и теще. Он сунул в живот автомату пятнадцать копеек… Гудок недопел и одного раза, а Ленуля уже сняла трубку: «Добрый день»… Ленуля кроме всех прочих своих достоинств обладала и еще одним — она была мастером общаться по телефону. Четверть, а может быть, и треть своей жизни она проводила в телефонных разговорах. У нее имелся свой телефонный стиль, как бы свой почерк. Кроме того, она умела видеть сквозь провода и непроницаемые телефонные аппараты. Потапов убеждался в этом не раз! И сейчас ему немного даже страшновато стало, что Ленуля сумеет разглядеть его в нелепом дачном маскараде.
— Добрый день! — повторила она, подбавив на всякий случай еще немного обаяния, потому что вдруг звонил какой-нибудь приятный мужчина и не по делу.
— Это я, Ленуль. Привет.
О боже, как трудно ей было разговаривать! И тут нечего обижаться, тут надо только понять! Потапов доводился ей и другом и начальником. И в то же время Порохов, новый их Генеральный, мог вот прямо сейчас снять трубку — понравится ли ему этот разговор?.. Лена сделала паузу, во время которой Потапов успел понять все ее страхи. И, наверное, Лена поняла, что он все понял.
— В самых кратких чертах, — сказал Потапов.
— Хорошо… Пока ничего не ясно. Разбираться уже поехали. Сергей Николаича отправляют в санаторий, вернее, в какую-то загородную больницу. Через неделю. Просил тебя…
— Нет, Лен. Скажи, у меня грипп, боюсь заразить… Не готов я… — Лена ничего на это ему не ответила, и тогда Потапов сказал: — Уже слух обо мне прошел по всей Руси великой?
— Да… Тебе можно позвонить?
— Я за городом. Я сам позвоню. Все?
— Угу.
— Ну тогда пока. Целую.
И сразу, пока остался запал от Лениного разговора, — теще! И только просил судьбу, чтобы не подошел тесть!
С тестем у них, что называется, издревле сложились особые отношения некоей мужской солидарности. Тесть был человек военный (отставка тут роли не играла), то есть в свободное время любил сугубо мужскую компанию, любил глухую накуренность полночного преферанса, немудрящую закуску, которая вполне уютно чувствует себя на расстеленной газете, любил разговор о давно прошедших фронтовых делах… Он был танкистом, ходил с черной повязкой на глазу, его ранило на Курской дуге. Сорок лет он таскал в себе осколки от немецкого снаряда.
Тесть любил уводить Потапова на балкон, а в «холодное время года» (тестево выражение) на кухню и там беседовать не торопясь, пока женщины (Элка и теща) перемалывали свое… У них как-то не очень складывалось с разветвленными разговорами. Больше просто покуривали, а то, глядишь, вынималась и потайная бутылочка. Где-то в середине их общения тесть всегда — но очень коротко, чтоб не ставить Потапова в неловкое положение, — касался его работы. Ну, в общем, полное взаимопонимание.
