Уже готовый залечь, он сходил наверх, взял с окна Валино письмо — оно чуть заметно белело в слабом ночном свете. Сказал себе: знаешь что, только ты не строй из себя, пожалуйста! Однако положил письмо под подушку и с тем уснул.

Он вышел на перрон Ярославского вокзала. У всех, кто торопился рядом с ним, была постоянная и понятная дорога: на метро, а может, на трамвайчике (но больше, конечно, на метро) до места работы, где в подавляющем большинстве и проходит жизнь человеческая: случаются крупные и мелкие счастья, несчастья, любовь и все тому подобное. Потапов же ехал не жить. Он ехал трепать себе нервы и разменивать бывшую семейную квартиру, в которой было прожито восемь или девять лет…

Разменивать — собираться… Испокон веку все сборы были Элкиной епархией… Ничего страшного, стал он себя убеждать, ничего страшного. Зато мы неплохо знаем, как собираются другие, по рассказам, понаслышке, по Джерому Джерому в конце концов: «Когда Джорджа повесят, самым дрянным упаковщиком в мире останется Гаррис».

И вот, успокаивая себя, он начал, неисправимый ученый, перебирать различные варианты и схемы. Чемоданы, корзинки, контейнеры… Наконец он воскликнул: эврика! И так обрадованно улыбнулся стоящему напротив парню, что тот даже попятился. Вернее, попятился бы, если б в переполненном вагоне метро было для этого место.

Идея, возможно, была и не столь нова. Но для Потапова она была вполне самостоятельной и в высокой степени остроумной.

Укладка — тара. Железная логическая связка. Но никакой тары, кроме походного портфеля и маминого чемодана, у него в наличии нет. Зато есть молочный магазин напротив, там горы картонных коробок. Таким образом проблема решена и элегантно и с наименьшими затратами, то есть, иными словами, весьма эргономично!

Чуть ли не бегом он припустил к молочной. И тут сообразил: а какие, собственно, вещи ты думаешь собирать, милый? В твоей дурацкой научной голове сложилась ситуация: переезжает некая семья, надо упаковывать вещи в лучшем виде.

Но семья не переезжает, а разъезжается. Разваливается… Он почувствовал себя брошенным, бессмысленным фантазером. Подошел к дому, поднялся по лестнице. Некурящее сердце его билось спокойно. Только ныло. Открыл дверь. Комнаты уже имели полуразоренный вид. Все будто бы стояло на своих местах и в то же время уже стронулось, уже сделало движение к выходу. Под окном, где у них обычно оставалось свободное пространство, чтоб Таня могла разложиться на теплом полу у батареи со своими кукольными делами, теперь горой навалены были узлы и свертки. Всю эту компанию охраняли три незнакомых Потапову чемодана. Один был новенький, магазинный. А два других — уже пожившие, поработавшие, но оба молодцеватые, хорошей кожи… Потапов не мог оторвать взгляда от них, от этого очевидного доказательства…

Ну-ка хватит! Большого труда стоило ему не пнуть их в бок. Однако прошел мимо… Только не в спальню. Отправился сперва на кухню. Здесь была та же замаскированная разруха. Приоткрытые дверцы, недовыдвинутые ящики разных там полок и шкафчиков.

Вдруг он услышал, как захлопнулась дверь. Ветер… Но тут же раздались Элкины шаги. Ну, поверни же голову, поверни, сказал себе Потапов, и спокойно посмотри на нее!

Она была в незнакомом плаще и в незнакомом платье. Она была бледна, но не той бледностью, про которую говорят: «Плохо выглядит», а лишь бледностью волнения. Она как раз была хороша. Губы чуть-чуть подмазаны, и глаза чуть-чуть подведены — только чтобы выделялись на бледном ее лице… Да, она готовилась к этой встрече. А Потапов совсем не готовился. Быстро вспомнилось, как он брился наспех, как шагал в нечищеных ботинках по мокрой траве. На мгновенье он почувствовал досаду: вот, мол, какой он стал запущенный. Но тут же: а чихать мне! Она готовилась — вот и отлично. А я совсем не готовился! Мне это не важно, понимаете?

Для верности он тихонько хлопнул себя по внутреннему карману, где лежало Валино письмо. Письмо приветливо хрустнуло в ответ. Элка слегка нахмурила брови, посмотрела на него с вопросом и несколько деланной тревогой:

— У… у тебя сердце?

Наверное, она не возражала бы, чтоб у Потапова от встречи слегка прихватило сердце. Он улыбнулся и покачал головой.

— Тебе сигарета нужна? — Это все она продолжала реагировать на его похлопывание по карману. Говорила она, кстати, своим обычным свежим контральто. И Потапов невольно, прежде чем ответить ей, прокашлялся. Получилось это несколько тяжеловесно — он раза два-три кхекнул в кулак и затем сказал:

— Не курю.

Элка теперь уже по-настоящему удивилась. Она села за их кухонный столик, достала сигареты.

— А может, все-таки закуришь?

Это был «Ротманс», отличные английские сигареты. В пачке не хватало штуки три или четыре — как раз столько, чтобы выглядело естественно… Все-таки Элка готовилась к этой встрече. А чего она мне, собственно, хотела доказать?

Потапов сел напротив своей бывшей жены… и невольно усмехнулся. Он ждал этой встречи. Но вот видишь как — перехотелось. Говорить было совершенно не о чем. И не из-за Вали, нет! Из-за себя самого. Больно болело, да хорошо зажило. Все!

Даже будто стало неловко от молчания, как неловко бывает с не очень знакомым человеком. На языке вертелся какой-то банально-обычный для таких ситуаций вопросец вроде: ну как дома? Элка медленно курила, все еще ожидая какого-нибудь значительного разговора. Наконец она решила его как бы подзадорить, сказала с неким намеком на бывшую теплоту:

— Ты даже квартиру свою не посмотрел…

Действительно, это было необычно для… для нормального человека. В сущности, это был рудимент переживаний по Элке. Так что она пустила шар правильно. Только опоздала. Вчера — да, еще попала бы, а сегодня, после этой вот встречи, уже мимо ворот!

Поэтому в ответ Потапов только пожал плечами:

— А где, кстати, ключи?

— У мамы! — сказала она чуть обиженно. — Если бы ты дослушал ее вчера… — Тут она открыла сумочку. — Вот твои ключи, я привезла тебе их!

Она подержала их секунду в руке — два ключа на веревочке. Потапов не двинулся с места, и Элка положила ключи на стол.

— Естественно! — Элка пожала плечами, словно хотела сказать ему: вот видишь, я правильно от тебя ушла, если ты мне даже ничего не можешь сказать!

Он поднялся, и Элка спросила:

— Ты давно видел Таню?

Показалось Потапову, она хочет его задержать. Но это был разговор, которого не избежишь. Потапов снова сел.

— Таню я видел четыре дня назад. Собираюсь видеть ее впредь. Собираюсь участвовать в ее воспитании!

— А почему так агрессивно?

— Просто излагаю свою программу. Надеюсь, ты отнесешься к ней с пониманием.

— «С пониманием», — повторила Элка, — ни дать ни взять — дипломатический термин!

Потапов снова поднялся: тихо! Про Танечку в таком состоянии нельзя говорить. Это ж, в самом деле, не подмандатная территория. Вот когда посажу ее на невслона, тогда и поговорим. Тогда и посмотрим, милая мама, что ты нам ответишь!

Зазвенело в прихожей. Потапов напряженно обернулся. Кто же там стоял сейчас, за запертой дверью?

— Подожди, — быстро сказала Элка. — Это ко мне.

Потапов остался на кухне. Путь ему теперь был отрезан. Может, она специально держала его здесь для каких-то своих планов? Элка между тем открыла входную дверь.

— Эллочка! Здравствуйте! — услышал Потапов. — Страшно рад вас видеть!

Далее в кухню прилетел звук сдержанного дружеского поцелуя. Потапов почувствовал вдруг, что краснеет. Он снова сел, не зная, куда девать глаза. Довольно тупо уставился в окно…

— Здравствуйте, Вадим! Хорошо, что вы приехали.

Наконец они появились на кухне. Потапов снова встал… хотя сейчас он встал к месту.

— Это, — сказала Элка, указывая на Потапова, — это… ну, в общем, это Александр Александрович Потапов.

— Захаров Вадим Васильевич!

Несмотря на джинсы и нестрогую куртку, человек этот имел удивительно ухоженный, какой-то успевающий вид. Пожимая Потапову руку, он тряхнул ее хорошо поставленным движением, как это сделали бы… ну, где-нибудь на приеме.