А когда он вернулся, то совершенно машинально заглянул в почтовый ящик. И там было письмо!

Потапов хотел тут же, у калитки вскрыть конверт. Но что-то его удержало. Он пошел на террасу, однако и здесь не открыл письма. Постоял, услышал тишину, почувствовал, как тихо стало после Севы. «Я на даче один, мне темно за мольбертом, и дует в окно…» Сева любит… любил говорить так — раз пять сказал за их житье. А Потапову неловко было спросить, откуда это. Вроде однажды обмолвился: из какого-то стихотворения Бунина… Письмо он держал в руке — белый, чуть обтрепанный за дорогу конверт без всякой картинки.

Он знал, конечно, что не дает ему открыть письмо — вчерашние Севины слова: «Тебе передавать ничего не просила». Потапов элементарно боялся, что в письме что-то плохое. И тогда он не сможет работать… А в таком состоянии, как сейчас, смогу?.. Он поднялся к себе, поставил письмо на подоконник, сел за работу. Письмо стояло перед ним — очень ровный, можно сказать, старательный Валин почерк. Буковки плечом к плечу, как торжественное построение в суворовском училище.

Примерно час он работал и чувствовал, как некие теплые лучи от письма падают ему на лицо и руки. За час он сделал почти столько же, сколько за утренние полдня. Письмо стало его союзником.

Даже если хорошее, все равно не открою: разволнуюсь, не смогу работать. Открою, когда все сделаю… Ты что, с ума сошел? Через неделю?! Да, дней через пять.

Я уверен, она бы не обиделась на это!.. А ты сам — не обижаешься за это на себя?.. Нет, не надо его открывать. Снова поставил письмо на подоконник, покачал головой.

Но работалось ему просто удивительно с этим письмом. Он решал, вгрызался, легко прорубая целые просеки. А в голове жило четырехугольное и такое летучее слово: письмо.

Так продолжалось до шести часов, и продвинулся он небывало.

Но вот, прорубая просеку в незначительном лесочке задач, он вдруг увидел огонек решения дальней, значительно более важной проблемы. Огонек этот подрагивал в нескольких километрах от места потаповской теперешней работы. Но Потапов его видел ясно, как в подзорную трубу. И тогда он вознесся над своей не очень трудной работой и устремился туда.

Однако дело в том, что примерно половину его души занимал некий аккуратист, который страшно не любил оставлять после себя всякие охвостья и недоделки… Да успокойся ты, сказал ему Потапов, в поезде поеду — дорешаю эту дребедень… Тут его словно кольнуло. В каком поезде, спросил он сам себя, куда поеду?

Он еще делал вид, что мчится над лесами задач к своему огоньку, а на самом деле стоял на месте, растерянно озираясь… Неужели так бывает? Неужели так может вылететь из головы? Ведь Сева сказал: звонила Элка — квартира — обмен — срочно…

Он отправился в сарай, взял Севин велосипед. Подумал: хоть на велике прокачусь! Звонить ему не хотелось до ужаса…

Теща была холодна и спокойна, словно за свою жизнь она невероятно намучилась с этим Потаповым и теперь наконец махнула рукой, поняв, что горбатого только могила исправит. Потапов не выдержал этого и язвительно попросил:

— Антонина Ивановна! Не говорите вы таким утомленным голосом.

— Утомленным, потому что я действительно утомилась!.. Элла бегает, ищет варианты. Я уж не знаю, сколько она там маклерам в ручку передавала. А ты хоть бы поинтересовался!

Потапову не хотелось объяснять, что он и знать ничего про это не знал. Он просто кашлянул в трубку, чтобы как-то обозначить свое присутствие.

— Хоть бы поинтересовался! — И сказала с трагическим торжеством: — Ты получаешь однокомнатную квартиру!

Потапов вздрогнул от невероятной реальности происходящего: ты… получаешь… однокомнатную… квартиру… Но тут же взял себя в руки. Действительно: стоит в телефонной будке этакий громила — едва поместился — и вздрагивает!.. Он разозлился. Это, собственно, и значило: взять себя в руки.

— Ты поедешь ее смотреть?

— Адрес какой?

Теща сказала. И прибавила: новый район, блочный дом, второй этаж, но очень прилично, зелено, до конторы на троллейбусе двадцать минут… Она, естественно, не сказала: «До конторы», а сказала: «До службы». Но что удивило Потапова — теща неожиданно стала с ним ласкова. Не так, как прежде, конечно, а по-новому, как с чужим человеком: вкрадчиво-ласкова. И Потапов, тоже впервые подумав о ней как о чужой, догадался: что-то ей от меня надо… Не дай бог пережить это разочарование, когда родной человек становится чужим. Ощущеньице — страшней страшного!

И еще минуту назад готовый что-то там выяснять и за что-то там бороться, он вдруг махнул рукой: да ну их!..

— Не поеду я смотреть, — сказал он. — Времени у меня нету.

Теща сделала паузу, видно обдумывая его ответ со всех сторон. Да не наколю я вас, не бойтесь, хотел сказать Потапов. Но вместо этого опять кашлянул в трубку — глупая, в сущности, манера!

— Видишь ли, Саша, — сказала теща, — дело в том, что те люди, с которыми вы меняетесь, им нужно переезжать срочно… В общем, Элла заказала машины на завтра… Тебе удобно завтра? Машины на полчетвертого дня. Других просто, понимаешь, не было.

— Хорошо, я смогу, — тихо сказал Потапов. — Буду дома… — А, черт с ним, раз уж вырвалось, пусть «дома»! — Буду дома завтра утром. — И повесил трубку.

Он что есть сил давил на педали, мчался по каким-то неведомым ему улицам. И все подгонял Севиного коня. Велосипед подпрыгивал на колдобинах, бренчал звонком. Вид у него был непрезентабельный. А зато ход легкий. Потапов это скоро оценил. И вспомнил само слово — «ход», которое применительно к велосипедам не употреблял, наверное, лет с пятнадцати.

Он забыл и какая это чудесная вещь. Одно из лучших занятий в мире. Чем чернее были мысли Потапова, тем яростнее гнал он. И тем прохладней и чище воздух летел ему навстречу. В ушах свистел ветер. На самом деле то был, конечно, не ветер. И этот неветер оказался намного прекраснее настоящего, обычного ветра. Он был то неожиданно тепел, то холоден и туманен. Он пах то дымом, то молодым березовым листом…

Ну вспомните же это ощущение: как вы несетесь в двенадцать лет по какой-то сельской улице. И слоистый чудный воздух летит вам навстречу. А вернее сказать, это вы летите ему навстречу. А самый-то воздух необыкновенно тих и молчалив, каким он бывает, наверное, только неуверенной недружной весной. Он тих, он боится и первую звезду вспугнуть, и последнюю зорьку потерять.

Скоро Потапов разгорячился от своей гонки, но продолжал беспощадно жать на педали… Неожиданно дорога сама дала ему передышку — горку. Теперь только держи покрепче руль и кати себе вниз… Мысли Потапова пришли в порядок. То есть вместо злых стали вполне человеческими… Ну если и есть в этом обмене что-то ему невыгодное — да шут с ним в конце концов. А потом, действительно: и с маклером сложности и квартиру — простую двухкомнатную, без всяких выдающихся лоджий и сверхвысоких потолков — обычно меняют просто на две комнаты. Или на комнату и однокомнатную — при хорошем раскладе. А вот Потапову без спора, без крика достается отдельная квартира.

Да если б я занялся этим, так удачно в жизни бы не поменял. А я бы никогда этим к тому же и не занялся. Всегда делаю в таких ситуациях презрительную рожу, а на самом деле просто не умею. У меня этого, что называется, и в заводе нет! Стало быть, все хорошо. Все хорошо, Потапыч! Развяжешься до конца…

Он опять принажал на педали, но уже не в злом, а в самом спортивном расположении духа, и очень скоро оказался дома.

Тем временем немного смерклось. Потапов стоял на террасе, блаженно остывая после гонки, и соображал, чем ему заняться: сразу идти ужинать или еще посидеть наверху часика полтора… Если начнешь ужинать, то ясно, что потом работать тебя не загонишь, сказал он себе благодушно, иди-ка, парень, наверх. Наверх? Сегодня переработаешься, завтра ничего в голову не полезет, тут же всунулся маленький человек. Ничего, ничего, сказал ему Потапов, завтра мне голова не понадобится.

Он сел за работу. Но уже не смог взлететь над перелесками простых задач, чтобы увидеть тот дальний огонек. И потому взялся за расчистку рядовых просек. И так махал топориком часа два, пока не почувствовал, что голову как бы распирает изнутри — ощущение, хорошо Потапову знакомое. Если перешагнуть через него, можно запросто схлопотать бессонницу. Как говорится в том анекдоте: чтобы уснуть, надо считать до трех, только до трех, ну в самых редких случаях… до полчетвертого. Такие вот вариантики… А ему хотелось выглядеть завтра хорошо.