Их лица выражали ту напряженную веселость, какая всегда бывает у мужей, идущих «сдаваться».

В таких лицах нет раскаяния — как нет его и в таких душах. А только одно желание — побыстрей, побезболезненней проскочить неприятные полчаса, когда тебя будут пилить. Потом-то уже легче: можно, например, самому обидеться, выставить встречные претензии. А после этого совсем просто: обе стороны умолкают, обозначая взаимную надутость. Все, живи — не хочу. Что называется, кейф!

Но может, я зря так уж слишком-то! Ну ушел — ну и что? Ушел и пришел… Это она стала так думать сама с собой, когда сегодня утром обнаружила, что ее покинули.

Ушел, пришел… Придет ведь — значит, нормально… Ну а чего тогда, простите, жить вместе?

«Надо сохранять семью».

«Нельзя оставлять ребенка без отца».

Или еще того почище: «Надо держаться за мужика»…

Она смахнула досадливую слезу, потому что это все было правильно: и первое, и второе, и третье! Но это что ж такое? Какие уж там к богу в рай чувства, когда он такие фортели выкидывает! А ему и не нужны, Сан Санычу, твои чувства. Ему это все — дело десятое… Подурней я, например, он бы и не заметил… И вдруг она остановилась с испугом, оглянулась на свою мысль: а ведь подурнею! Скоро!

В таком вот настроении она и пошла на обед. Одна… Уже раздевшись, уже перед самым входом… кто там, бог или сатана надоумил ее глянуть в окно… И увидела эти лица без малейшего раскаяния… Без малейшей любви — вот что главное! Как будто все их книжки, все их приборы стоят хоть одной минуты ее страдания. Думаете, вы такие интеллектуалы, да? А вы низкие, низкие люди! Нельзя так себя вести, неблагородно…

Высокий седой старик вышел из телефонной будки:

— Извините, что задержал вас…

— Что?

— Вам ведь позвонить?

— Да, — неожиданно для себя сказала Элка. И кто опять ее подтолкнул — бог или сатана? Она набрала номер, который запомнила однажды раз и навсегда.

В кабинке было полутемно, и она оставалась почти невидимой. А ей самой был виден весь холл — от входной двери до двери в столовую… На том конце провода подняли наконец трубку. Элка ясно чувствовала, что краснеет.

— Соловьева попросите, пожалуйста.

Открылась уличная дверь, вошли Потапов и Севка, пошарили глазами по холлу и стали неторопливо раздеваться.

— Здравствуйте, Стас. Это Эля… — Она выслушала его взволнованный ответ. — Я сейчас в отъезде. Возвращаюсь через пять дней. Позвоните мне на будущей неделе, во вторник. Часа в три… — И не могла не улыбнуться: — Ну конечно можно, раз я вам разрешаю!

Этим и кончается история об отпуске. С тех пор март прошел и даже половина апреля.

— Ну пока, Алис…

Танечка еще спит, и поэтому они переговариваются шепотом. Потапов секунду ждет, что Элка, стоящая в дверях кухни, выйдет к нему в прихожую — поцеловать на прощанье. Он уже готов уйти, уже в плаще, но шляпу еще не надевал… Элка продолжает стоять как стояла, смотрит на Потапова и улыбается. Улыбка у нее странная — безжалостная какая-то и жалобная. Как у балерины при овациях…

Господи! Что за сравнение такое дикое… Он подмигивает ей и прощается эдак залихватски: двигает подбородком вверх… Что там у нее опять стряслось?

Ладно, потом разберемся. Не хочется сейчас об этом думать. Он выходит из подъезда и попадает в утро — чудесное апрельское. С каждым разом они становятся все лучше, эти утра: и воздух уже пронизан солнцем, и почки лопнут не сегодня-завтра. Но после ночи земля еще скована приморозкой, а кое-где даже сохранились застарелые черные наледи. Потому и ходят люди в пальто, в плащах и шляпах.

Это, однако, не касается молоденьких девчонок, тех, которые и по октябрьским холодам продолжают бегать в мини… Потому что им до слез жаль прятать свои красивые ножки… И весной они первыми покидают бронированные зимние наряды. Идут по улицам, сверкают — машинистки, лаборантки, старшие школьницы. Потапов никому не признавался (эге, скажут, седина в бороду, а бес в ребро), но все же он очень любил эти первые дни весеннего девчоночьего блеска. И каждый раз, каждый год отмечал его про себя.

Именно сегодня, вот прямо сейчас, Потапов встретил одну такую сверкающую — может быть, первую в сезоне. Она прошла, сама осознавая себя если не Юноной, то уж Юнониной дочкой наверняка, и Потапову стоило большого труда не оглянуться ей вслед.

Он не был в институте больше двадцати дней. Так совпало, что сразу после отпуска одна за другой на него обрушились две командировки: сперва на испытания, потом в НИИ, который занимался проблемой подачи топлива непосредственно в «прибор».

И завод и НИИ были много северней Москвы. Там весной пока и не пахло. И Потапову сегодня особенно приятен был назубок известный пятнадцатиминутный маршрут до конторы в это первое после возвращения утро.

Он с удовольствием думал о своем институте. О том, как сейчас его увидят, Потапова, и будут здороваться. Кто лично не знаком, просто наклонит голову эдак со значением: «Здрассс», потому что Потапов ведь начальник! А кто знаком, тот скажет: «С приездом, Сан Саныч! Все удачно?»

Дело тут вовсе не в чинопочитании. Просто он знал, что будет именно так, и радовался этому — радовался, что знает свою контору.

Да, он знал ее. Знал ребят из подсобных цехов с их обычной послеобеденной шуткой, что, мол, скорей бы домой да утром на работу. И знал Сергеича, класснейшего слесаря примерно потаповского возраста. В перерыве вокруг него обязательно собирается народишко, и Сергеич рассказывает, что вчера он по телевизору кино посмотрел исключительное — как выпил! Потапов и Сергеич всегда при встречах здоровались за руку и на «вы», из-за чего Сергеич явно имел в цеху дополнительный авторитет.

И среди техников у Потапова были друзья, Володя Орлов, например. Этот изобрел выигрышную систему в «Спортлото». Он говорит: «Математически я вам докажу ее в два счета». У него ребята спрашивают: «Ну и выиграл ты что-нибудь?» А он отвечает с достоинством истинного экспериментатора: «Пока нет!»

И в машбюро у него есть друзья, вернее, подружки. Наталья Синицына, миленькая девочка с голубыми глазами и немного лисьей мордочкой. Печатает, как богиня, хотя и не произносит, наверное, половину букв русского алфавита, а это, как известно, должно бы сказываться на грамотности… Ее мужа зовут Сережа — имя, которое она не выговорила бы и под пистолетом. Но звонить мужу все равно ведь надо — как без инспектирования! «Попьясите пожаыста Синицына». А там ребята уже знают. У нас, говорят, два Синицына. Вы нам имя скажите…

И наверное, сегодня же Потапов заглянет поздороваться с кадровиком, отставным службистом Михал Михалычем, которого за огромность кличут Михал Медведичем. Он как-то поведал Потапову, что самый оптимальный срок сидения на одной работе — три года. Первый год человек делает что хочет, второй год начальство разбирается в сооруженных им авгиевых конюшнях, третий год его выгоняют. Сам Михал Медведич сидел в конторе шестнадцать лет, то есть с ее основания.

И наверное, заскочит решить какие-то неотложные вопросы главный инженер Коняев Леонид Павлович, знаменитый тем, что он, кажется, единственный старый начальник в их институте. Ему под шестьдесят. А все остальные начальники вроде Потапова, вроде Олега — молодые да ранние… таковы уж вкусы Лугового.

Впрочем, Коняев, хоть и шестидесятилетний, но вполне Сережин кадр: оптимист, теннисист, добряк, бодряк, выпить умеет. Эдакий ширококостный бывший боксер среднего веса… Потапов очень хорошо представлял себе, как Коняев каждое утро проверяет по телефону свою идеальную «сейку» — чтобы снова услышать, что она ходит секунда в секунду, день за днем… Еще один допинг хорошего настроения.

Выражается он примерно в таком стиле. Если на кого-то раздражен, то кричит хрипловатым своим баритоном: «Ну ты извини, я же не пластмассовый!» Если же он уверен в себе и готов хоть сейчас в бой, он говорит: «Неужели ты думаешь, что такого уровня вопросы я не прошиваю, как земснаряд!»