И вот все они и еще тысячи, миллионы других внимательно следят за Потаповым. Они-то думают, что будто бы не следят, а на самом деле они следят: как там у него дела, у Сан Саныча, как там у него дела?

Луна опустилась за горизонт, облака уплыли. Небо, готовясь к рассвету, было абсолютно чистым. Потапов спал в своем шезлонге. Пара комарих недоверчиво вилась над ним, проверяя, действительно ли он спит или только прикидывается, а потом грохнет огромной, как пшеничное поле, ладонью и убьет их, разнесчастных, голодных от рождения насекомых.

Сева явился именно в тот час, который Потапов отвел ему для появления, то есть после обеда и послеобеденного сна.

Он шумно вошел в дом, бухнул что-то на стол, двинул стулом, который на дороге у него вовсе не стоял. Это все Потапов соображал, слушая сквозь пол Севины стуки и громы. Какой-то островок мозга еще цеплялся за работу, но куда уж там!

— Севка!

И одновременно как выстрелы в ковбойском фильме:

— Сан Са-ныч!

Потапов побежал к лестнице и вниз. И тут они встретились, так сказать, на полпути:

— Здорово, дядя!

Потапов обнял его, крепко пахнущего табачищем. Но дачная крутая лестница не слишком удачное место для объятий — чуть не загремели оба, Потапов ухватился железной рукой за перила.

— Господи, Сан, какой ты здоровый, просто ужас!

Сам Сева выглядел бледновато, а губы, наоборот, ярко-красные — словно у классического чахоточного из литературы XIX века. Глаза припухли. Но это у Севы было всегда: такие глаза, будто он недавно плакал. Элка придумала так говорить…

— Давай, Сан Саныч, выпьем по-быстрому. Я кой-какую бутылочку для тебя имею…

— Не пью, Сев. И… ты только не падай, я не курю.

— Во дает… Ты чего?.. Исхудал, смотрю. Спортивный…

Покачав головой, Сева пошел в дом (а они сидели на террасе), принес бутылку вина и два стакана… Надо ему рассказать, подумал Потапов, про конторские дела и про «Новый Нос».

— Ладно, Сев, давай, правда, махнем за встречу. Не пил уже лет двести пятьдесят!

Потом он вкратце изложил свои дела, и Сева кивал, пожалуй, все-таки с чуть большей амплитудой, чем требовалось для простого трезвого удивления. Ну да это сущая, ерунда. И чтобы не чувствовать себя полицией нравов, Потапов треснул еще полстаканчика:

— Это, Сев, я тебя малость догоняю.

— Давай-давай. — Сева улыбнулся. — А между прочим, что там наши друзья из города Текстильного?

Потапов неопределенно пожал плечами.

— А ведь я ее видел! — Сева смотрел на Потапова испытующе. — Тебе она ничего передавать не просила.

Потапов спокойно кивнул… Вот когда он понял, что такое муки бросившего курить. Встал, отошел подальше от столика, на котором лежали Севины сигареты. Впрочем, у меня и свои есть. Полторы пачки, в ящике письменного стола. Ну и что же, что не передавала? Она и не должна была ничего передавать. Передала, не передала — детский разговор какой-то… Сева все продолжал внимательно смотреть на него.

— Ты давно из Текстильного? — спросил Потапов.

— Два дня после тебя пожил и уехал… Ты влюбился, что ли? То есть извини, конечно, за дурацкий вопрос.

— Сев… — он сделал паузу, не зная, что говорить дальше. — А ты сам-то зачем целую неделю в Москве сидел?

— О! — Сева излишне радостно кивнул. — Об этом можем толковать сколько твоей душе угодно. У меня секретов нет, слушайте, детишки! Существует, Сан Саныч, такая мудрая формула: «Помнишь ли ты, кого ты должен забыть?» Вот этим самым я и занимался. И продолжаю заниматься. — Сева взял бутылку, потом раздумал, поставил ее на место. — И вот я забывал!

— Ну и?.. Ты так говоришь витиевато… Вы помирились, что ли? — спросил Потапов, надеясь, что этого не случилось.

Сева покачал головой — то ли отвечал этим жестом на вопрос Потапова, то ли что-то вспоминал.

— Я, говорю, пришел, Машенька, объявить тебе, что все женщины есть падлы, включая Джульетту и Дездемону!

— Гениальное соображение, Сев. Ради этого, конечно, стоит жить! Пошлятина первый сорт.

— Иди ты к богу в рай, Сан Саныч! — обиженно сказал Сева. — Что уж, человеку нельзя хоть раз побыть дураком?

Потапов засмеялся и кивнул. Сева, улыбаясь, смотрел на него:

— И знаешь, что она мне ответила? Я, говорит, тебя, Севочка, сплю и вижу. А хочу, чтобы проснулась и увидела!

Потапов представил себе, как это могла сказать прекрасная, с сияющими серыми глазами Маша… Нет, он совсем не знал Машу, произносящую: «Я тебя сплю и вижу, а хочу, чтобы…» И лишь догадывался, лишь отдаленно догадывался, какое это, должно быть, чудо, когда такие слова говорит тебе женщина ее красоты!

Чтобы хоть как-то спастись, он сказал себе, что все-таки слова эти представляются театральными и выученными заранее. И тут же ему безмерно жаль стало Севу и… и себя! Неужели действительно они были театральными? Неужели так на самом деле не может быть? Хоть раз в жизни!

— И что же ты ей ответил, Севка?

— Ничего, — глухо сказал Сева, — встал и ушел.

Ну и дурак, хотел крикнуть Потапов, но, естественно, ничего он не крикнул.

Ну и правильно ты поступил!.. Не сказал и этого.

— Сев, а я и не знал, что у тебя велосипед.

— Вы еще много чего не знаете, Сан Саныч.

— А ты думаешь, она поедет, эта драндулетина?

— Сейчас увидим, — сказал Сева не очень уверенно.

— Так на черта тебе это вообще сдалось?

— Значит, сдалось.

Они накачали шины. Сева приподнял его, легонько стукнул о землю, велосипед подпрыгнул. Сева проехался вокруг дома, слез очень довольный:

— Ты когда-нибудь катался на итальянских велосипедах?

Потапов удивленно покачал головой.

— Это мечта, Саш, а не велосипеды! Но вот он черта с два бы прозимовал в заснеженном сарае, а потом бы куда-нибудь тебя повез. А «Харьков», он, конечно, не того класса, он просто-напросто гроб. Однако он гроб с колесами. И он тебе предан, как собака!

— Ну и слава богу! На кой нам в лесу-то понадобилась эта собака? Дичь, что ли, вынюхивать?

— Пригодится-пригодится, — сказал Сева скороговоркой. — Что ты какой любопытный?.. — помолчал и добавил: — А может, и не пригодится…

Они поднялись на горочку, прошли мимо сосен. Все маршруты на Севкиной даче начинались у этих сосен.

— Красивые, да? — сказал Сева. — Написал я про них, и еще хочется. — Велосипед послушно прыгал по скрюченным, каменным сосновым корням. — Тихо-тихо ты, — сказал Сева. Он вел велосипед за руль. На багажнике вздрагивал полиэтиленовый пакет с картошкой.

Рассказать ему, что ли, подумал Потапов. Не стоит. Он их и так любит, сосны свои… Странно. Ведь что прошло времени с тех пор? Ерунда! Но Севка не умер, спасся, и все будто забылось, будто и не было ничего… Это нельзя вспоминать. Потапов посмотрел на сосны. Они стояли неподвижно в закате, спокойно — огромные весла в синеве. Словно бы они ничего не знали, слово бы Потапов был им совсем не знаком.

Часть пути они прошли по потаповской пятнадцатикилометровой трассе. Потом Сева свернул с просеки в лес, пошел меж деревьями. Рядом велосипед тихо побрякивал звонком.

Лес этот был еловый, старый, сырой, с холодным и чистым дыханием. Лишь совсем недавно здесь растаял последний снег, ушел в рыжий и темно-коричневый ковер опавших игл.

После светлой просеки под еловою крышей казалось почти темно. Потапов и Сева шли молча, каждый по-своему прислушиваясь к тишине, в которой лишь дятел выстреливал короткими и звонкими очередями — д-ррр, д-ррр, и снова тишина на несколько долгих лесных минут.

Сева остановился. Прислонил велосипед к черному стволу. Запрокинув голову, стал смотреть вверх. И Потапов сделал то же. Он подумал о том, какие это высокие и удивительные строения — деревья. Как они упорно тянутся кверху, вместо того чтобы спокойно жить у земли.

И еще он понял тайну темноты этого леса. Когда смотришь на еловые стволы сбоку, как обычно смотрит человек, идущий по лесу, они представляются тебе прямыми, словно струны. Ну да, словно струны, натянутые между землею и небом. Но стоит посмотреть вот так — вертикально снизу вверх, — и становится заметно, что где-то во второй половине своего высокого роста каждое дерево отклоняется влево, вправо, чуть вперед или немного назад. Каждое находит свою территорию… как бы свою плантацию света. И между ними остаются лишь узкие щели, трещины, сквозь которые и пробивается свет.