Она одета была красиво и просто. Но Элка хорошо знала, сколько стоят эти неприметные кофточки и скромные юбки, эти чуть грубоватые свитера и якобы простые сапоги… Мы живем в глупое время, когда шмотка с хорошим «лейблом» стоит столько же, сколько драгоценность. А что ты поделаешь? Ничего!.. Так подумала Элка, и прищурилась, и улыбнулась с удовольствием. Она считала наше время временем женщин.

Сева был расслаблен и счастлив. И даже Олег почти стал ему другом.

Перед обедом они погрузились в Олеговы «Жигули» — Маша привезла из Москвы легенду, что где-то здесь затерян некий сельский ресторан: волшебная кухня, никого народу, собака, лежащая у очага… то есть все то, чего у нас сроду не водилось, а только в кинофильмах типа «Серенада Солнечной долины».

Они поехали по замороженным улицам, мимо забитых дач. «Жигуля» водило на стеклянной дороге. Но Олег еще и прибавлял этого скольжения — слишком решительно крутил баранку, заставлял мотор становиться на дыбы. И в то же время было ясно, что она его слушается, как девочка, эта самая машина. И наступило какое-то удивительно легкое, рисковое настроение.

И даже Потапов, который с младых ногтей презирал всякие там развлечения золотой молодежи, даже Потапов поддался этому настроению. И чувствовал, как рядом с ним, утопая в меховой шубе, сидит очаровательная женщина. Она улыбалась, и смотрела в окно, и иногда совсем не испуганно смеялась на особенно удачные Олеговы штуки. Она-то знала, для кого разыгрывается это родео.

Мифический ресторан, конечно, в здешней вселенной отсутствовал, и поэтому они вернулись домой — опоздавшие, шумные.

После обеда мужики уселись за преферанс. А Элка и Маша устроились в шезлонгах на солнышке, в полном безветрии.

Маша вынула необыкновенной красоты пудреницу, посмотрелась в зеркальце, из которого сейчас же выбежал солнечный зайчик. Элка, ни на что, естественно, не надеясь, спросила:

— Что, трудно достать?

Маша засмеялась с заметным чувством превосходства.

— «Трудно достать?» Говорят, это вопрос века.

И Элке неприятно сделалось. Удачливой холодностью повеяло от этой красивой Маши… Некоторое время они молчали, причем Маша вовсе не чувствовала, что она сделала какую-то неловкость, она просто молчала, вполне естественно, дремала, что ли, а может, нежилась, а может, загорала. И тогда Элка заговорила сама. Но уже без прежнего желания сблизиться, а только разузнать…

На веранде, за стеклянной решетчатой стеной, Сева и Олег торжествовали победу над потаповским мизером.

— Мужики, — сказала Элка, — странный народ! — Ей было интересно, как она с Севой живет, эта самая Маша, все-таки писатель…

— Странный? — как бы переспросила Маша. — Для себя всегда формулирую так: мужчина и женщина глубоко антагонистические существа.

Элка невольно покачала головой. Она думала, наверное, как Маша, но не умела так сказать. А если бы умела, но не имела бы смелости так сказать… «Я для себя всегда формулирую так». Надо же!

— Вы уж тут, наверное, пригляделись к моему Севке?

— Ну конечно…

— И что?

— Он… — И запнулась, потому что он и глупый и умный сразу. И эта его любовь к репликам невпопад. Хотя ей лично с ним легко. — Он, знаете, по-моему…

— Он прежде всего простак! Да-да… Уж я-то его знаю. Замечали, как он сразу влюбиться норовит?

Крючок! Элка на всякий случай сделала удивленно-дружеские глаза.

— Ну не в вас, — продолжала Маша совершенно спокойно, — так, значит, в вашего мужа. Он вообще любит людей. Любит общаться. Он на самом деле не любит алкоголь, но пьет. У него такая формулировочка: когда потеряю друзей, тогда перестану пить.

Жестко, жестко… Элка была даже шокирована явной несветскостью ее тона. Видно, и Маша что-то такое почувствовала:

— Я, знаете, так вам говорю, поскольку мы как в поезде — до первого полустанка, а там…

Какая расчетливая, подумала Элка, не так-то, видать, Севе с ней сладко. Вернее, она даже была не столько расчетливая, сколько вся какая-то математически точная, выверенная.

Элка подумала не без злорадства: таким-то как раз и изменяют, ледышкам… и правильно делают.

Но спросила, конечно, по-иному:

— А вот… Ну раз уж мы в поезде, как вы говорите… В общем, не боитесь, что он вам изменяет?.. Я имею в виду — писатель, художественная натура…

И снова Маша улыбнулась с тем же неприятным превосходством:

— Нет, знаете, не боюсь! Вы мне не верите, конечно. А я говорю: даже пусть изменит! Узнает, чего они стоят, эти так называемые другие бабы.

Все что угодно, подумала Элка, не знаю, какие обстоятельства, а я бы с ней ни за что не сумела дружить… И вдруг догадалась, уверенная, что иначе и быть не может: а у нее вообще подруг нет!

Потом она уже сознательно следила за Машей, все больше убеждаясь, какая та математичка расчетливая. Она Севкой дорожила, это ясно, знала, что он талантливый. Когда Элка его похвалила, что ничего-то он не пьет, а только работает да работает без конца, Маша ответила так:

— Ну понимаете, талант вообще запрограммирован на работу. — Поразмыслила и добавила очень серьезно: — Он, конечно, очень способный… А иначе мы бы не были вместе!

Очень скоро Маша почувствовала себя вполне уверенно в их компании. Она стала бы душой общества, если б только не продолжала оставаться безукоризненно женственной. И женственно смелой. Элка при ней буквально кисла на задворках, так что Потапову стало даже обидно… Олег что-то там позволил себе по поводу искусства. А он, по крайней мере в кругу Потаповых, считался вполне знатоком.

— И это говорит мне человек, — сказала Маша, — человек, который к серой рубашке пришил желтые пуговицы!

Рубашка и пуговицы были, что называется, налицо, все их видели и раньше, но никто не замечал — кому какое дело! Теперь, уличенные в такой явной безвкусице, все засмеялись особенно старательно. И Потапов засмеялся и был сильно недоволен собой из-за этого.

— У вас чисто мужская способность убивать противника репликой! — Олег сидел прямо и даже брюхо свое сумел упрятать под могучую грудную клетку… Этого еще не хватало, подумал Потапов.

Потом они сидели в Севкином «кабинете», отданном Олегу под спальню.

— Не веришь? — говорил Олег. — А я пари держу, что она ему изменяет.

Потапову совершенно не хотелось говорить на эту тему.

— Ну спокойно, Сан Саныч! — улыбнулся Олег. — Я же не циник. Я только учусь.

Воскресные полдня прошли в той же разговорчивой праздной суете. Потом гости уехали, и они с Севой после обеда сели работать. Причем работалось Потапову никудышно. Он снова рисовал завитушки и телевизионных дикторов… Ему все вспоминалось сегодняшнее утро. Сева в тапочках, в свитере кинулся на свою физзарядку. Маша проводила его до террасы, остановилась на солнышке, взяла из потаповской пачки сигарету.

— Вы не знаете, Саша, — и в голосе ее слышалось раздражение, — не знаете ли вы, зачем он так усиленно занимается спортом? Чтобы к шестидесяти пяти стать неестественно молодым стариком?

Потапову не нравились эти остроумные слова, не нравилось, что их говорят о беззащитном Севке, о вдвойне беззащитном Севке. Не нравилось, что их говорит Маша. И он сразу не нашелся, что ответить… По счастью, на террасу вышел Олег — тоже с сигаретой, нечесаный, как черт, небритый, неумытый. Но в другой рубахе! Он потянулся, страшно зевнул:

— Человечка бы зарезать!

И Маша рассмеялась. Так искренно и таким прелестным своим колокольчиковым смехом.

В город они уехали вместе на Олеговых «Жигулях», что было, впрочем, вполне естественно.

Ее обманули. Самым мерзким образом. Сказали, что минут на сорок, а пропали на полдня. У них, видите ли, наука. У них, видите ли, мужские дела, им, видите ли, надо пройтись… Сева-то не виноват. Что с него взять, с изобретателя детских баек. Но Потапов… Сколько же можно так к ней относиться? Элка стояла у окна перед входом в столовую и смотрела на своего мужа и Севу, которые шли по тропинке к даче. Возвращались!