Вышло, что обедать сегодня некогда. Ему принесли из буфета бутерброды и пару стаканов чая. И вынырнул он на поверхность жизни где-то в начале пятого. Достал его звонок по городскому… Естественно, за эти часы ему звонило немало народу. Он и сам звонил. Но этот звонок — Потапов знал наверное — оборвет мысли и оставит их спутанным клубком. Ищи потом кончики!
— Здравствуй, мамусь, — он сказал. — Ну как твое здоровье?
— Да ничего… — и голос обиженно оборвался. Это значило, что Потапов не звонил ей дня три или четыре.
— Ты у врача была, ма?
— Была. Причем еще позавчера.
— Ну и что врач, мам? — сказал Потапов виновато.
— Да все пока то же… — ответила она веско. И за этим «то же» он должен был прочувствовать (чисто мамино словечко)… прочувствовать, что ей уже семьдесят пять, что сердце ее по-прежнему находится в состоянии мерцательной аритмии и улучшений быть не может, что в моче обнаружены следы белка. И что отец, между прочим, хоть и храбрится, делает себе два раза в день уколы инсулина.
Потапову нечего было ответить. Потому что все это была сущая правда, та самая абсолютная истина, существование которой отрицал Олег.
Но так бесконечно влюблена в него была мать, что уже через несколько минут она забывала свои обиды на невнимательного сына.
— Ну а что у тебя, Сашенька? Как твоя командировка? Что ж ты матери никогда ничего не расскажешь!
Начиналась самая трудная часть разговора. Дело в том, что три дня назад он уже рассказывал ей о командировке, об Элке, о «Носе», о Танюле и Луговом. Но мама слушала его рассказ опять как последние новости. Раньше когда-то Потапов обижался, считал, что она невнимательна к нему, что только делает вид, а сама пропускает все мимо ушей.
На самом деле ей было интересно слушать одно и то же о нем и два, и три, и четыре раза! И Потапов, давя в себе раздражение и неловкость, рассказывал опять. И если он что-нибудь для экономии времени пропускал, она его останавливала: «А вот, кажется, тебя тут Луговой-то похвалил?»
Обычно в такие моменты Потапов раздражался.
— Ну зачем же я тебе снова рассказываю, если ты знаешь!
Она выдерживала обидчивую паузу и начинала его упрекать («Что ж, тебе с матерью и поговорить не о чем!») или, как она выражалась, спускала все на тормозах («Ладно уж тебе, сыночка, я же мать…»)
Сегодня Потапов добросовестно рассказал ей свои дела. И даже прибавил несколько побочных новостей. Он разговаривал, всем своим видом выказывая неторопливость. Он ведь был виноват перед нею.
И еще была одна причина — инфаркт Лугового (о котором он, конечно, не обмолвился ни словом). Потапов слышал, какой в самом деле старенький голос у его мамы.
И сейчас (так странно это!), по чести сказать, ему не хотелось разговаривать с мамой. Да и дел было по горло. Да и день склеился не в ту, как говорится, степь… И все же он разговаривал — со старанием, с сыновней прилежностью.
Он разговаривал как бы про запас…
Так они говорили, наверное, не меньше минут двадцати. Под конец мама сказала обычную свою фразу:
— Ну что ж. Не буду тебя задерживать…
Она всегда казалась Потапову обидной, эта фраза. Словно мама хотела ему сказать: «Отбыл номер — и на том спасибо». Обычно он отвечал ей:
— Зачем ты так говоришь, мам?..
Или, когда мог сдержаться, еще на несколько слов продлевал разговор, чтобы окончить обычным прощанием.
На этот раз он ничего не сказал ей. И тогда она сама предложила:
— Может, с отцом поговоришь немного?
— Не, мамусь, у меня тут люди…
— Ну что ж, — опять сказала она. — Не буду тебя задерживать.
Он снова сдержался. Молча подождал, пока она первая положит трубку.
Потом с досадой на себя он выкурил подряд две сигареты, делая все время несуразно глубокие затяжки, которые сейчас останутся как бы незаметны, а под конец дня отзовутся головной болью и вялостью.
Придвинул листы с расчетами и сразу понял по тупому и упрямому внутреннему протесту, что в данный момент у него ни черта не выйдет! Ладно… К счастью, имелось и другое — всяческие бумажки: на подпись, на утверждение, на отрицание. В общем, можно было заняться администрированием, «олегизированием»…
Кстати, а что же он такое против тебя затевает? Знать это было бы не худо. Не худо бы знать, раз уж они должны схлестнуться.
И так и эдак Потапов прикинул расстановку дружеских и вражеских сил в институте. Но вряд ли кто мог бы ему здесь пригодиться. Они всю жизнь выступали с Олегом единым, что называется, фронтом. Да и как могло бить иначе — два зама, приятели, преферансисты и тому подобное.
Ладно, сказал он себе, коли уж вспомнили о преферансе, попробуем решить задачу с другого конца — изнутри. Золотое правило преферанса гласит: начиная игру, не считай взятки, которые берешь, считай — которые отдаешь!
Тщательно, как только мог, он исследовал себя за последние месяцы… И не увидел грехов. Скорее наоборот: удача последнее время его прямо-таки преследовала! Ну допустим, решения он принимал с определенной — и не маленькой! — степенью риска. А зато какая экономия времени! Министерство рисковых дел не любит — верно. Да ведь и министерству хорошо, когда быстро.
В общем, уверен был в себе Потапов… Хотя, конечно, кой-что, может, и подзабыл: какие-нибудь там грешки столетней давности. Но это уж, простите, за истечением срока давности суду не подлежит. А если кто начнет копаться, то… то очень уж он будет похож на обычного интригана и клеветника. Критику же от клеветы у них, слава богу, отличить умеют. И сам Стаханов прежде всего!..
Стаханов Борис Парфеныч. Покамест он секретарь парткома, в конторе будет чистота и порядок — честность и объективность.
А ничего иного Потапову и желать не надо. При таких условиях он всегда будет прав!
После работы
Вечер наступал. И вместе с ним, не очень-то согласуясь с законами метеорологии, с юга, со стороны Внукова и проспекта Вернадского, подули теплые ветры… Там и вообще, говорят, родина всех московских ветров. И там, у себя на родине, они пировали как вздумается: словно бумажных, гнали по улицам людей и наваливались невидимыми мускулистыми плечами на громады домов, надеясь их свалить, и свистели в троллейбусных проводах.
Но ближе к университету, Лужникам и Девичьему полю разбойность их пропадала, и оставалось только тепло. А до северо-западной окраины, где жил Потапов, они и вовсе доходили только слабыми струйками. Люди останавливались и говорили вслух и про себя: «Чуешь? Весной пахнет!»
Да. Вечер наступал. Москва возвращалась с работы. Она, конечно, и в этот час спешила — иначе какая же она была бы Москва. И все-таки, если приглядеться, она спешила сейчас меньше обычного — усталая, ожидающая вечера… Об этом думал писатель Всеволод Алексеевич Сергеев, который вообще никуда не спешил. Он стоял у метро «Колхозная площадь» — станции довольно новой, но сразу пришедшейся нам ко двору. Народ шел и шел мимо… Что за глупая дурь эти командировки, думал Сева, зачем они нам? Вот Москва, и разве хватит жизни, чтобы понять ее и описать хотя бы отчасти… Какое знакомое слово — отчасти… «О, если бы я только мог, хотя б отчасти»… Кажется: твое слово, русское, такое, как все. А вот употреблено — и навсегда. И совершенно неизвестно, когда теперь какой-нибудь писатель решится сказать его вновь, не опасаясь впасть в плагиат…
И возвращался с работы тот, с которым мы только что познакомились и который сыграет важную роль во всей этой истории и в судьбе Потапова, — человек по фамилии Стаханов.
Это была выдуманная его фамилия. Настоящей своей он почти не помнил… Шлыков не то Шлыгин. Когда его, беспризорного пятилетнего сироту, подобрал подольский детприемник, стали у Стаханова спрашивать, как зовут, он ответил неожиданно смело:
— Борька!
— А фамилия твоя как?
Отчего-то ему захотелось наврать, и победовей… Отца его называли «стахановец» и хвалили, пока, после его гибели, вся их домашняя жизнь не рухнула раз и навсегда… Стахановец. И он вдруг брякнул:
