На самом деле уже наступило то время, когда Элка изменяла ему. Она и рада была его не замечать. Она оберегала свою измену, свою тайну. Обходила Потапова, как больные обходят угловатые предметы. А Тани ей, конечно, бояться было нечего.

Ну хватит, хватит, сказал он себе, опять начинается, да? Прекрати! Но уже не мог остановиться… Что я, с ума спятил? Без конца ревную, ревную.

Откуда-то из самого дальнего угла его души пришло банальное: «Ревную, как Отелло». Промелькнуло по инерции несколько кадров из виденного очень давно фильма с Бондарчуком в главной роли.

Как Отелло. Ему стало неприятно и тоскливо, что он нашел для себя такое затрепанное сравнение. Захотелось поскорее от него откреститься… И вовсе нет, не как Отелло.

Неожиданно он понял, насколько тот несчастливый огромный черный человек был счастливее его. Ему-то не изменяли. Его любили до последнего вздоха!

В полной темноте Потапов сел на постели. Недовольно и громко заговорили пружины старого дачного дивана. Потапов спустил ноги. Пол был крашеный и холодный. Ступни пришкварились к нему, словно оладьи к сковородке… Так он сидел, понимая, что идти совершенно некуда, что даже на террасу путь слишком неосуществимый, длинный, нелепый. Вот оно что значит: «Выхода нет».

Ноги его застыли. Такая уж была в тот год весна. Дни шли, а тепло никак не наступало, словно в отместку за прошлое раскаленное лето. Отчетливо Потапов услышал, как в голове у него постукивает боль. Простудился я, что ли, подумал он. Так странно подумал и тягуче — почти с надеждой.

Но некому было его пожалеть. Он был один посреди всего мира, наполовину покрытого ночью, а наполовину освещенного днем… Вот, значит, как оно происходит, когда тебе по-настоящему худо.

Правой рукой Потапов сильно сжал пальцы левой и почувствовал боль… Я ведь здоровый мужик, сказал он себе, но не поверил этим словам. Сидел и сжимал себе левую руку — то ли мстил за что-то, то ли хотел привести себя в чувство.

Наконец правая рука его устала, он разжал пальцы и почувствовал через короткое время как в левую возвращается кровь, покалывает тонкими иголочками. Отчего-то ему стало спокойнее. Он вздохнул, как всхлипнул. Заметил, что свету в окнах чуть-чуть прибавилось. Он лег, и снова заговорили под ним, загоготали, словно деревенские гуси, старинные пружины. И одна даже звякнула почти музыкально.

Потапов повернулся на спину. Он лежал совсем расслабленно. Глаза его смотрели в темноту и были словно закрытыми. Тогда Потапов и в самом деле закрыл их.

Прошло два дня, один из которых он бесплодно просидел за письменным столом, а в другой ездил к Тане.

И этот второй был тоже нехороший денек. Впервые он ступил на тещину территорию в новом своем качестве. Теща внешне была на его стороне, то есть относилась к нему подчеркнуто приветливо и подчеркнуто бодро. И даже вроде что-то произнесла про «перебесится», про «мы с отцом обязательно…».

Однако на самом деле она была на Элкиной стороне. Да и как иначе? Элка хоть убийство соверши, мать все равно за дочку. И потому Потапов удержался и не произнес ни одного злого и справедливого слова, которых у него много вдруг всплыло разом. Ведь никто так не знал Элку, как он да теща. Так с кем же еще поговорить, позлиться, поплакаться!

Но сдержался. Промолчал, сжимая сердце. Ссориться с тещей он никак не хотел — из-за Тани, чтобы Таню не потерять. Теперь ведь очень многое зависело от бабки — от тещи то есть.

И с Таней его отношения тоже вдруг изменились. Он сам к ней изменился и заметил это уже по первому своему шагу. Таня чего-то там взбрыкнула. На чепуху. А Потапов, вместо того чтоб остановить ее, как обычно, строгим голосом, промолчал. Словно ничего не заметил. Тотчас ему стало неприятно за себя. Он упустил какое-то Танино словечко, вопрос. Заметил, что она смотрит на него удивленно.

Да, ничего не поделать. Отныне он должен был вести себя не так уверенно, не так по-отцовски, а мягче как-то. Он стал теперь приходящим отцом. Ему и с Таней нельзя было портить отношений.

На втором получасе своего визита он вконец расстроился и хотел было уйти. Но сдержал себя и решил «отбыть номер» до конца, до финального вечернего чая… привыкай!

Попил чаю. Попрощался. Вышел на лестничную площадку, сразу закурил. Таня его спросила уже в передней:

— А когда мама приедет?

— Скоро приедет.

Что там еще было? Несколько раз звонил телефон. Теща брала трубку и каждый раз отвечала как-то невнятно, глядя в стену. Потапов сперва решил, что это Элка звонит. А после догадался: тесть. Наверное, специально ушел из дому, чтоб не встречаться с Потаповым. И теперь звонил: можно прийти? Нет, еще нельзя… А что они могли сказать друг другу? Да ничего. Им было бы стыдно, двум мужикам… Когда я теперь его увижу, подумал Потапов, может, года через три. Ну и правильно!

И еще там было одно… происшествие — когда Потапов вынул деньги и протянул теще. И она тоже молча взяла их и потом быстро отвернулась… В детстве это слово казалось ему отчего-то очень неприличным. Алименты. Вот тебе и неприличным.

С такими мыслями он и добрался до вокзала. А электричка словно только его и ждала: купил билет, сел, сразу поехали. Это был один из тех поездов, которые называют рабочими. Он увозил рабочий люд в Подмосковье, чтоб завтра утром везти его назад.

Но главный народ уже схлынул. Вагон был полупустым. Рядом с Потаповым четверо мужиков забивали козла на вытертом — видно, от игры — боку старого чемоданчика. Потапов то следил за игрой, то думал свое. Весь этот день, которого он и ждал и боялся, прошел слишком скоро, каким-то слипшимся куском.

Сперва он поехал домой — помыться, переодеть рубашку, взять с книжки денег. Он боялся встречи с квартирой. Но почти ничего не почувствовал, потому что предстояло увидеть Таню, тещу, тестя (он тогда еще не знал, что тесть исчезнет).

Он думал, что сильно обрадуется Тане и ему будет трудно со стариками. Но все вышло не так. Он лишь передвигал шашки, как в поддавки. Изучал свое новое местоположение в обществе — роль приходящего отца. Он и повидался с Таней и словно не повидался с ней. И от этого болела душа. Но болела терпимо. Он говорил себе: наладится, это наладится. И верил: так оно и будет. Ведь он любил Таню, а Таня любила его.

У меня только одна любимая женщина — Танюля. Так он ответил теще на полупрозрачный ее вопрос о том, как дела. Ответ был несколько чересчур лихой. Но сейчас Потапов — с утихшей болью по Элке и с разросшейся по Танечке — неожиданно понял, что сказал теще невольную правду. Она-то не поверила, конечно, как раз из-за лихости. И даже пожалела его, подложила на тарелку еще полбифштексика. Но теперь выяснилось вдруг, что это правда.

Потапов ощутил странную пустоту на месте бывшей своей любви (да, все-таки любви, все-таки любви!). Он был словно недавний калека, который, забывшись, вдруг останавливается и хлопает себя по пустому рукаву…

Однако теща все-таки, видимо, заволновалась.

И через некоторое время завела разговор вновь. А что, мол, какие у Потапова планы — он ведь сейчас, кажется, в отпуске?

Да, в отпуске, отвечал Потапов, собираюсь уезжать. Про уезжать он ляпнул чисто случайно, по-мальчишески, чтоб задеть Элку, которой этот разговор явно будет передан.

— Что же, один или с девушкой? — спросила теща почти игриво, поскольку была женщиной, но и настороженно, поскольку была тещей.

— С товарищем… — сказал Потапов, вкладывая в это слово некую двоякость толкования. И тут же спохватился: куда это он в самом деле едет, с каким товарищем?

Сева ждал его, сидя на перилах террасы. Именно ждал. Ноги его свешивались на улицу, словно он в любой момент готов был спрыгнуть и пойти Потапову навстречу… Он, кстати, так и сделал.

— Привет, Сан Саныч! А я тут пока стихи написал. Голубеют небеса, наступает осень, ходят лоси по лесам, медленные лоси…

И дальше шло про этих лосей, как они бредут в солнечном сентябрьском тумане, в раннем утре. И выплывают, словно лодки, и пропадают опять. И тогда не угадаешь, где лосиные рога, где ветки деревьев. Стих был очень спокойный и красивый. И только странно, что весной Сева писал про осень.