Что мы вообще знаем про запахи? Бывает зловоние и бывает благовоние… Нет, не то… Или то? Что-то здесь есть… Воняет, как от козла. Какой-то мускусный запах каких-то там муфлонов. Пахнет от лисы, от медведя… вообще пахнет от каждого зверя. Ну и к чему я это клоню? Что мне это дает? Ну, скажем, при определенной фантазии можно было бы сконструировать некий охотничий нос, такую, скажем, алюминиевую спаниельку…

Тут он прервал себя, потому что брел явно не туда. Что-то здесь, правильное мелькнуло. Не в электронно-охотничьей собаке, а раньше где-то… Сева его отвлек. Они встретились взглядами. Оказывается, Сева смотрел на него. Тоже будто с завистью. Наверное, и у Севы работа не клеилась.

— Вот видишь как, Сан Саныч. Я всегда говорил, что талант запрограммирован на работу. Сел и работаешь. А я вот тупею!

— Сев, ты что-нибудь знаешь про запахи? Что-нибудь такое, необычное. Ну там… необычная роль запаха в…

И остановился. Во-первых, он не знал в чем. А во-вторых, он увидел вдруг: Сева, краснея, смотрит на него. Да ведь Потапов выдал себя! Запахи — пчелы… Опять Потапову сделалось: страшно, что они отвлекутся на постороннее и он потеряет свою мысль… запах мысли… Запах мысли?! Нет, это уж бред какой-то… Он сконструировал фразу, на цыпочках провел ее мимо того хрупкого карточного домика о запахах, который начал складываться в голове, и сказал:

— Сева, я тебя очень прошу. О том, что ты подумал, мы поговорим после. Ты помнишь мой вопрос?..

Он сказал это требовательно, как по обычным жизненным меркам говорить, естественно, не имел, права. Он в институте привык так требовательно прерывать людей, уверенный в своем праве и правоте.

Сева смотрел на него, и это была очень важная секунда в их отношениях… А ведь мне обидно, подумал Сева, как бы глядя на себя со стороны. То была у него давняя привычка — глядеть на себя со стороны, чуть ли не школьная… Наверное, я трус и поэтому не умею ссориться.

Он вдруг тихо запел! Потапов вздрогнул даже, невольно прищурил глаза, как делают самые глупые бабы, когда начинают вас в чем-то подозревать. А Потапов ясно в чем подозревал Севу — в сумасшествии. Но тут наконец до него дошло.

— В сиреневом дыму бульвары хороши, — пел Сева, — осенний листопад Москву запорошил. Такой наверняка шумит в лесных просторах…

Потапову сквозь удивление и еще что-то необыкновенно ясно припомнилась Светланка — давняя-давняя его любовь, забытая напрочь. Она играла за слабенькую педсборную, причем и сама была не первым номером. Так что Потапову не составило труда очаровать ее. Он даже не тратил на это лишнего времени — просто играл и играл, обдирал дохляков из педагогической мужской сборной… Ну и так далее…

Кстати, он Севке немного рассказывал об этом. Севка зачем-то сообщил, что он педагогический кончал, а Потапов тогда ему…

— Упомнил? — спросил Сева. Потапов удивленно улыбнулся и кивнул. — Многие воспоминания прочно связаны с песнями. Известно тебе это?

— Ну… — Потапов пожал плечами.

— А Паустовский Константин Георгиевич говорит, что у него воспоминания сильно связаны с запахами. Понял? Вот что я тебе могу сказать. Хотя я ему не очень верю.

— В смысле?

— В смысле, Сан Саныч, он курил как паровоз. А у курильщиков все запахи отшиблены. Вот ты лично сам много запахов помнишь?.. Так же и я… Ну, подойдет тебе это?

— Да, — сказал Потапов. А сам уже прилаживал у себя в мозгу это новое звено информации. Так обезьяна в известном эксперименте, когда ей нужно достать сквозь прутья решетки банан, хватается то за чугунный лом, то за соломинку, пока наконец глупая рука ее не схватит бамбуковое удилище.

Но принцип все-таки правильный. Я хватаюсь не за ботинок, не за коробку, не за мяч, а за некий удлиненный предмет, которым можно дотянуться. Значит, принцип правильный… Стоп, сказал он себе, так как почувствовал, что мысль пошла по кругу. Стоп. Это у обезьяны принцип правильный. А у тебя?.. Доказательства есть? Только интуиция. Гдей-то здесь, гдей-то здесь она спрятана, моя «гоночная» (если пользоваться терминологией Лугового).

Сева опять углубился в свои пчелиные проблемы. И не знал, что, может быть, подарил Потапову золотой ключик… Детский сочинитель… А я всегда удивлялся, чего Танюле так нравятся эти тоненькие книжки… И как он сразу почуял, чего я хочу. Ну и Сева!

Откуда-то из другой жизни приплыл неторопливый и солидный обеденный звон.

Потапов к этому времени изрисовал три страницы разными завитушками, сквозь которые проступали лица неких близнецов — ребят энергичных, мускулистых, то ли детективов, то ли начинающих телекомментаторов.

Однако уже почти отправляясь мыть руки, Потапов на четвертом листке быстренько выписал с трех изрисованных страничек десятка четыре слов, которые сидели на тех же листах, но за оградами. Нарисованная шушера во главе с комментаторами, наверное, хотела бы их поглотить, да не могла: черта в двухмерном пространстве то же, что для нас стена. Теперь, выписанные на бумажку, слова вообще были вне опасности — полстраницы текста.

Среди них не было главного слова. Но что-то все-таки в этой компании было. Очень даже было!

Сева смотрел на него и улыбался:

— Ты, Сан Саныч, как Пушкин работаешь… Видал Пушкина рукописи?.. Ну тоже — рисунки, рисунки…

Невольно Потапов глянул на Севину рукопись. Прежде такая аккуратная, с черненькими ровными строчками — теперь она вся была в тонких татуировках Севиного «паркера»… «Приводил в отчаяние наборщиков»…

— А ты, Севка, работаешь, как Лев Толстой! — и Потапов с удовольствием выложил свою цитату.

На обеде Элка была печальна, торжественна и одинока. Классик, который сидел с ними вместе (в литературной своей жизни он сочинял международные фельетоны), сказал ей комплимент — напыщенный, но неожиданно верный:

— Эллочка у нас сегодня вся словно осенний букет!

То есть, как понял Потапов, она в одинаковой степени обладала сейчас двумя качествами: картинностью и печальностью. И обоими совершенно естественно!

Сам же Потапов своим видом демонстрировал кротость и умеренное желание помириться… По опыту он знал, что такое балансирование к быстрому миру не приведет. А ему того и надо было! И потому выжидательно-грустно поглядывая на Элку, он продолжал поедать свой бифштекс со сложным гарниром. Хотя ничего сложного там не было, кроме капусты и морковки!

И вдруг на мгновенье так смешно и обидно ему стало. Господи ты боже мой, подумал он, сколько же приходится тратить всевозможной иезуитщины, чтобы выпросить у жизни своей лишний час для работы!

Дело в том, что Потапов вдруг совершенно четко понял: ему необходим сейчас  с е м и н а р.

Под «семинаром» Потапов понимал обмен мнениями по какой-то определенной проблеме в кругу себе подобных. Еще в давным-давние времена, когда Потапова вдруг шарахнуло на втором году институтской жизни в научную деятельность (гуляло по их курсу такое повальное заболевание: «Надо, парни, в аспирантуру») и Потапов записался в НСО, был там у них очень неглупый, как казалось тогдашнему Потапову, мужик — их руководитель. И он говорил, когда не клеилось:

— А ты вот давай-ка нам все расскажи по порядку. Авось мы чего тебе и подскажем… А вернее всего, сам себе подскажешь.

Эта идея стала для Потапова, так сказать, руководящей. Он столько раз произносил ее после — и сам себе и на различных совещаниях, что уже как бы стал ее автором. А покойный старичок уличить Потапова в плагиате теперь уж не мог.

Сейчас вот что ему хотелось, Потапову. После обеда сразу захомутать Севу, пойти на прогулку, подробно и толково все изложить ему про «Нос». Главное же, самому послушать себя. А может, и Севка чего произнесет.

Если серьезно, то, конечно, Потапов не надеялся на Севины подсказки и угадки. Вернее — надеялся, нисколько не надеясь… Но точно: ему нужно было Севино внимание. И еще то волнующее чувство, что тебя действительно понимают. Что с тобой заодно! Это ведь редкость, между прочим. Куда чаще тебе говорят: «Дико интересно, старик!», а сами в этот миг мучительно соображают, какие же шесть цифр зачеркнуть в грядущем тираже «Спортлото»…