Странно — хотя, может, и нет! — что Таня стояла в начале его самых важных мыслей. Да, самых важных. Возможно, он думал сейчас самое важное в своей жизни… Тяжело сотрясая землю чугунными ногами, пробежал товарняк. Потапов сидел, видя его и не видя. Потом прошла электричка, пошипела дверями, подобрала с платформы народишко и уехала.

Мой поезд ушел, подумал Потапов, не ощущая по этому поводу никаких эмоций. Он встал, прошелся взад-вперед, остановился перед чем-то… Перед расписанием… В нем жили сейчас как бы два человека. Один был огромный, умный, он занимал почти всего Потапова. С наслаждением и мукой склонялся он над чудесными волнующими мыслями и аккуратно их поворачивал, обмахивал кисточкой, как археолог. Осматривал их, ища закономерность, которая соединила бы все в единое поле.

И еще в Потапове сидел другой человек. Он был жуткий практицист. Он понимал, что надо уезжать с этой станции, что не черта тут высиживать и неплохо бы в принципе покурить, да и банан, пожалуй, лучше съесть сейчас, а то заваляется…

Словом, он все знал и все думал правильно. Но поскольку он был маленький и слабый, то предпринять ничего по-настоящему не мог. Например, подвел Потапова к расписанию и даже нацелился глазами куда-то там в нужный столбец. Но глаза эти ничего не увидели, потому что упорно смотрели внутрь, в себя.

Тогда маленький человек рассудил, что поезд когда придет, тогда и придет — быстрее никак не будет. Он отвел Потапова на самую крайнюю лавку, туда, где останавливается первый вагон. Маленький человек справедливо считал, что всегда лучше выходить так, чтобы не путаться в общей толкучке.

Да, он посадил Потапова на крайнюю лавку и здесь прекратил свое существование. Потому что большой человек разрастался все невероятнее в потаповской душе… Ну конечно же, элементарная вещь, сказал он себе, элементарная, детская вещь. Когда я хватаюсь за карандаш и бумагу, я начинаю общую идею разменивать на математическую мелочь. Скажем, есть идея «Носа» и необходимо решить, как он газ «эн» отличит в выхлопной трубе их «приборчика» от газа «эн плюс единица». Вот тут необходима математика и писанина.

А сейчас мне нужно нечто качественно иное. Надо родить идею. Вот такая у меня сейчас задача. А уж потом, бог даст, разменяем ее на физико-химические гривенники и пятиалтынные.

Он еще раз пробежал весь логический ряд. Теперь уже все казалось удивительно ясно. Ну конечно же! Сейчас разбираем только вопросы общей теории. Как же можно решать задачу, не зная ее условий? Пойди туда не знаю куда?

Впереди, сверкая мощным фонарем, показалась новая электричка. Вид у нее был грозный и могучий. На мгновенье в Потапове очнулось все то древнее, копившееся тысячелетиями, что есть будто бы в каждом человеке. И вот этими глазами он увидел мчащуюся на него страшную и чудную огненную змею. Он встал со своей лавки, подошел к самому краю платформы и смотрел на грохочущее и сверкающее детище человеческого ума.

Маленький человек плакал, визжал, старался оттащить его в безопасное место. А электричка все приближалась, приближалась, тормозя, останавливаясь и словно остывая. Перед Потаповым она и вовсе остановилась — первой дверью первого вагона. Потапов вошел внутрь, сразу сел к окну и снова стал думать.

Как он ехал, как брал портфель в камере хранения, как покупал билет до Севиной дачи, как выбрал поезд, как доехал до нужной станции и вылез на перрон — этого ничего Потапов не помнил. Но, видно, маленький человечек честно и не жалея живота своего сражался за адекватность потаповского поведения.

Он увидел себя лишь на асфальтовом шоссе — том самом, которое ведет к дачной улице Ломоносова. Он даже остановился, здоровенный человек, посреди этого шоссе в свете фонаря. Народ, который сошел с электрички вместе с ним, теперь обгонял его, несколько опасливо обтекая слева и справа. Ничего себе я призадумался, покачал головой Потапов. Как уснул! Но никакой усталости в себе он не замечал. Скорее наоборот — была раскрепощенность и бодрость, словно он и правда поспал… Нет, я должен что-то гениальное придумать. Это недаром, это просто так не бывает!

Он ничего пока не придумал. Но чувствовал, что в нем совершается какая-то неведомая работа. Его подкорка, душа уже что-то знали. Только Потапов еще не умел сказать этого словами. Однако оно существовало, было реальностью, а не сказкой и не сном. Это Потапов понимал по той радости, которая была внутри его.

Он пришел на дачу, полный самых грандиозных планов на сегодняшнюю ночь. Но будто по чьему-то приказу разделся и лег спать. Завтра, завтра, говорил он себе, пускай позреет. Потом повернулся на бок, подумал, что так и не поужинал, что расчудесный банан продолжает лежать в кармане плаща.

Ах, как ему захотелось этого успокоительного бананчика на сон грядущий. Но подняться сейчас не было никакой возможности. Голова уже оказалась примагниченной к подушке, а руки-ноги разбила дрема, сон. Сейчас Потапов не чувствовал себя ни одиноким, ни несчастным. Пожалуй, для него в данный момент времени вообще не существовали такие категории. И не существовало ни Элки, ни Вали Гореловой, ни Севы — никого на свете. Только, может быть, мама да Танюля. А все остальное занимала работа.

Прошло два дня. Сева, оставшийся еще поработать в Текстильном, все не ехал. Потапов хозяйствовал один. Собственно, хозяйствование его сводилось к минимуму. Ранним утром он варил кастрюлю геркулесовой каши, съедал примерно одну треть, выпивал пол-литра молока и отправлялся в лес.

Возвращался к обеду, то есть часа в два, опять съедал каши — на этот раз с колбасой или сыром, опять выпивал вдоволь молока и ложился спать часа на два. Потом вставал, отправлялся к лесничихе за молоком и в магазин за продуктами. Потом он сидел на террасе и ждал Севу, потом ужинал и ложился спать.

Внешне это был до отвращения растительный образ жизни.

По сути же Потапов вкалывал, как, может быть, никогда в жизни.

В то самое первое утро своего одиночества он вдруг счастливо понял, что раз ему для работы пока не надо сидеть за столом, писать — он должен ходить. История науки знает десятки примеров, когда открытия совершались на ходу… Да что там далеко ходить (опять же ходить!) за примерами. Платон и его академия вообще вся была построена на этих прогулках.

Тотчас же он, правда, подумал, что слова типа «открытие» как-то не очень ловко употреблять по отношению к себе. Надо же — «открытие»! Ай да гражданин Потапов, скромный ученый!

Поев геркулесовой каши, он сразу после завтрака отправился в лес. Шел и размышлял — наверно, это не всякому подойдет, но Потапову подходило. Может быть, дело в том, что он был профессиональным спортсменом и в движении его организм чувствовал себя естественно?.. А как же тогда Платон? Всю жизнь проходил по дорожкам своей академии — тоже, что ли, спортсмен?.. Эк тебя, товарищ, на сравнения тянет! Платон — Потапов…

Так он начинал, втягивался в эту работу на ходу. Сперва наплывало все отвлеченное, все вокруг да около, но потом он погружался в свое главное, в поиски той идеи, которая сумела бы связать его разрозненные мысли.

Причем теперь он уже не бродил словно слепой, как было в тот вечер возвращения от Тани. Он замечал буйное воскресение леса. Вечером, уже улегшись на диван с говорящими пружинами, он вспоминал знакомые повороты дороги, крики птиц… Он сразу понял, что будет ходить одним и тем же маршрутом, чтобы не тратить сил на поиски пути.

Маршрут этот был хорош и длинен. Его показал Потапову однажды Сева. Все по просеке, по просеке, потом через болотце, потом по длинной вымирающей березовой аллее, неизвестно кем и когда посаженной среди елового леса. И дальше через поля, поля. Так просторно идти там было! Жаворонки появились. Бьются-бьются в небесах. От них летит вниз прозрачная сверкающая нить песни. А сколько-то еще пройдешь, и снова песня… Жаворонки — верстовые столбы весенней России.

А потом снова лес, молодой березняк и осинник. И уж до дому недалеко, не больше часу хорошего хода. Всего же часа четыре, а в переводе на расстояние — километров пятнадцать, что ли…