— Что?

— Посмотри на меня! — кричит он, вырывая меня из тумана. — Откуда у нее идет кровь? Мы должны попытаться остановить кровотечение.

Твою мать! Что со мной не так? Я открываю рот, чтобы ответить, и понимаю, что я в такой панике, что и понятия не имею.

Сэмми смотрит на меня, будто хочет сказать, что я могу это сделать, что я ей нужен, и что он может пробиться сквозь мое замедленное восприятие. Я немедленно укладываю ее — меня это убивает, потому что я чувствую какая она холодная, и мне нужно держать ее в тепле. Начинаю водить руками по ее телу, и меня начинает трясти, я так чертовски зол на себя за то, что не подумал об этом, так чертовски напуган тем, что могу обнаружить.

Вскрикиваю от страха, понимая, что кровь все еще течет по ее ногам, а я даже не могу понять, почему.

— Ее несчастный случай. Что-то из-за ее аварии, — говорю я Сэмми, поднимая ее майку вверх, оголяя живот, чтобы показать ему шрамы, которые портят ее кожу, будто они могут всё объяснить. А потом хватаю ее и снова притягиваю к себе — ее холодное тело прижимается к моей теплой коже — Сэмми снова начинает говорить с кем-то на другом конце провода.

— Держись, милая. Помощь идет, — говорю я ей, покачивая ее, зная, что не могу остановить кровотечение — ее или своего сердца.

Крепко держу ее и клянусь, чувствую, как она шевелится. Выкрикиваю ее имя, чтобы попытаться помочь ей вернуться ко мне.

— Райли! Райли! Пожалуйста, детка, прошу. — Но в ответ ничего. Ни хрена. И когда я в отчаянии начинаю рыдать, ее тело снова содрогается, и я понимаю, что это я шевелю ее. Мое содрогающееся, просящее и умоляющее тело — вот, что заставляет ее двигаться.

— О Боже! — кричу я. — Не ее. Прошу, не ее. Ты забрал у меня все хорошее, — кричу я в пустоту дома Богу, в существование которого больше не верю. — Ты не можешь забрать ее, — кричу я ему, держась за единственное, за что могу, потому что все остальное, что я считаю правдой, проскальзывает сквозь мои пальцы. Зарываюсь лицом ей в шею, меня терзают рыдания, мое теплое дыхание согревает ее кожу, остывающую под моими губами. — Ты… не можешь… забрать… ее.

— Колтон! — чья-то рука трясет меня за плечо, и я выхожу из транса, не зная, сколько времени прошло, но тут я вижу их. Медиков и мигающие огни, кружащиеся на стенах моего дома сквозь открытую входную дверь. И я знаю, они должны забрать ее у меня, чтобы помочь, но мне так чертовски страшно, что я не хочу ее отпускать.

Сейчас она нуждается во мне, но я чертовски точно знаю, что мне она нужна больше.

— Пожалуйста, прошу, не забирайте ее у меня, — хриплю я, когда они берут ее из моих рук, и я не уверен, с кем я говорю: с парамедиками или Богом.

— Сколько прошло времени, Сэмми? — встаю со стула, нервозность грызет меня, ноги не в состоянии покрыть достаточно гребаного расстояния, вышагивая по комнате, чтобы заставить ее свалить нахрен.

— Всего тридцать минут. Вы должны дать им время.

Знаю, что все в этой гребаной приемной пялятся на меня, наблюдая, как человек с кровью по всей одежде ходит взад и вперед, словно гребаное животное в клетке. Я нервничаю. Беспокоюсь. Чертовски напуган. Мне нужно знать, где она, что с ней. Сажусь обратно, моя нога трясется, как гребаный наркоман, нуждающийся в дозе, и я понимаю, что я и есть наркоман. Мне нужна моя доза. Нужна моя Райлс.

Я думал, что потерял ее сегодня, а потом узнаю, что не потерял, а затем, когда я думаю, что она в чертовой безопасности — находится, черт побери, под защитой моих объятий, когда мы засыпаем — ее от меня нахрен отрывают. Я так чертовски запутался. Так чертовски зол. Так… даже не знаю, кто я теперь, потому что я просто хочу, чтобы кто-нибудь вышел из-за этих чертовых автоматических дверей и сказал мне, что с ней все будет в порядке. Что вся кровь выглядела в сто раз хуже, чем было на самом деле.

Но никто не выходит. Никто не дает мне ответов.

Хочу закричать, хочу что-нибудь ударить, хочу пробежать пятнадцать гребаных километров — все, что угодно, лишь бы избавиться от этой проклятой боли в груди и животе. Чувствую, что схожу с ума. Хочу, чтобы время ускорилось или замедлилось — смотря какой вариант окажется лучше для нее, лишь бы быстрее ее увидеть, быстрее ее обнять.

Достаю телефон, чтобы почувствовать с ней связь. Что-то. Что угодно. Начинаю набирать ей сообщение, выражая ей свои чувства тем способом, который она лучше всего понимает.

Заканчиваю печатать, нажимаю «отправить» и держусь за мысль, что она получит это, когда очнется — потому что она должна очнуться — и узнает точно, что я испытывал в этот момент.

— Колтон!

Этот голос, который всегда умел все для меня исправить, но на этот раз не может даже он. И из-за этого… когда я слышу, как его голос зовет меня, я, черт возьми, теряю самообладание. Я не встаю, чтобы поприветствовать его, даже не поднимаю голову, чтобы посмотреть на него, потому что меня столько всего переполняет, что я не могу двигаться. Опускаю голову на руки и начинаю рыдать, как чертов ребенок.

Мне все равно, что здесь люди. Все равно, что я взрослый мужик и что мужчины не плачут. Меня не волнует ничего, кроме того, что сейчас я не могу ее исцелить. Что супергерой моего эндшпиля не может сейчас ее излечить. Мои плечи дрожат, грудь болит, а глаза горят, когда я чувствую, как его рука обнимает меня и притягивает к своей груди, как может только он, и пытается успокоить, когда я понимаю, что ничего из этого не сможет помочь ей. Не сотрет образы ее безжизненного тряпичного тела и бледных губ, отпечатавшихся в моем сознании.

Шалтай гребаный Болтай.

Я так расстроен, что даже не могу говорить. А если бы мог, даже не знаю, смог бы я выразить свои мысли словами. А он знает меня так чертовски хорошо, что даже не говорит ни слова. Просто прижимает к себе, когда я изливаю все, что не могу выразить иначе.

Некоторое время мы сидим молча. Даже когда у меня кончаются проклятые слезы, он продолжает обнимать меня за плечи, а я наклоняюсь вперед, свесив голову на руки.

Его единственные слова:

— Я с тобой, сынок. Я с тобой. — Он повторяет их снова и снова, единственное, что может сказать.

Закрываю глаза, пытаясь избавиться от всего, но ничего не выходит. Все, о чем я могу думать, это то, что мои демоны, наконец, победили. Они забрали самое чистое, что у меня было в жизни, и продолжают красть ее чертов свет.

Ее искру.

Что я такого сделал?

Слышу, как по полу скрипят ботинки и останавливаются передо мной, а я так боюсь того, что этот человек должен сказать, что просто держу голову опущенной, а глаза закрытыми. Остаюсь в своем темном мире, надеясь, что у меня есть над ним контроль, чтобы он не забрал ее.

— Вы отец? — слышу, как голос с мягким южным акцентом задает вопрос, и чувствую, как мой отец двигается, подтверждая, что это он и кивает ей, готовый выслушать новости, предназначенные для меня, понести основную тяжесть бремени ради своего сына.

— Вы отец? — спрашивает голос снова, и я убираю руки от лица и смотрю на своего отца, нуждаясь в том, чтобы он сделал это для меня, нуждаясь в том, чтобы сейчас он был главным, чтобы я мог закрыть глаза и быть беспомощным маленьким ребенком, каким себя чувствую. Когда я поднимаю взгляд, мой отец смотрит прямо на меня встречаясь со мной глазами и не отводит их — и впервые в жизни я не могу прочитать, что, черт возьми, они мне говорят.

А его взгляд непоколебим. Он просто смотрит на меня, как когда я был в младшей лиге и боялся подойти к чертовой базе, потому что Томми-Я-Бью-Лучше-Всех-Уильямс стоял на горке, и я боялся, что он попадет мячом мне в голову. Он смотрит на меня так, как тогда — серые глаза, полные поддержки, говорят мне, что я могу сделать это — могу встретиться со своим страхом.

Все мое тело покрывается холодным потом, когда я понимаю, что этот взгляд пытается мне сказать, о чем нас спрашивают. Шумно сглатываю, гул в моей гребаной башке обрушивается на меня, затем оставляет меня потрясенным до глубины души, я поднимаю голову, чтобы заглянуть в терпеливые карие глаза женщины, стоящей передо мной.