Эймар легонько стукнул по его манускрипту:
— Вот! А это значит, что Хорн еще цел. Стоит где-то там, среди снегов; всеми забытый, оставленный… — он обратил взгляд к потолку, смакуя последние слова, и пропел: — забытый, оставленный, полный надежд… Кхм. В общем, здесь вы, дорогой Таудус, сами доказали, что я могу с чистой совестью оставить каменный дворец, — он поклонился монаху, а тот схватился за голову, — но если бы еще не упирались в эти свои походные часовни…
Таудус упрямо замахал руками:
— Не могло быть никаких проклятых могил, оставленных без молитвы Единому! Имейте совесть! В армии всегда были священники!
Эймар щелкнул пальцами:
— Что если их всех убили?!
Таудус опешил от такого кощунства и набрал в грудь побольше воздуха, готовый спорить с новой силой, но его перебил громкий плач, вырвавшийся наконец из груди несчатной прачки.
— Ну, ну, — ей на спину опустились руки соседок.
Монах поднялся со скамьи.
— Невозможно работать. Продолжим в более спокойном месте?
Эймар подхватил аккуратно, как младенца, свою лютню, и уже отправился вслед за Таудусом, но на миг задержался.
— Когда его величество почтит нас свои присутствием на ужине? Я хочу успеть закончить текст.
Симель ответила шепотом, чтобы больше никто не услышал:
— Не думаю, что в ближайшие недели Вилиам покинет спальню.
Эймар погладил струны лютни.
— Не захочет ли король принять меня в своих покоях? Я приду, когда бы он ни пожелал.
— Едва ли его интересует музыка, — начала Симель, но тут же себя одернула. Она отказывается от того, что может хоть как-то помочь настроению Вилиама. — Но я попробую это устроить. Жди известий.
Эймар дал мажорный аккорд и, пританцовывая, пошел к выходу.
— Не плачь, красавица,
Весна еще придет!
Он отправил прачке воздушный поцелуй, обворожительно улыбнулся публике и исчез за дверью. Щеки нескольких служанок слегка порозовели, а прачка не обратила на все это никакого внимания. Она была из тех немногих, кто действительно нравился Симели: никого не задирала и ни над кем не смеялась. Симель отложила ложку и завернула в льняную салфетку два ломтя хлеба, а свои оставшиеся полпорции подвинула женщине.
— Напиши ему в Керк, тут ответа ждать — полдня. Может, следом поедешь.
— Ну, Недотрога, — приподняла бровь Селда, — может ты и серебра ей на писца подкинешь? А вообще, подкинь нам всем по золотому, чего тебе? Мы все кому-нибудь напишем, а лучше прибережем на черный день. Нам, видишь, красть негде.
Симель не помнила, когда в последний раз столько людей смотрело на нее с молчаливой ненавистью. И дело было не в деньгах — кто хотел, тот брал все, что плохо лежит. Они все не умели писать. Конечно же. Кто бы научил их? Ничего не говоря, Симель перешагнула скамью и направилась к выходу.
— И жрать не будешь, Недотрога? Видали! К другому привыкла!
Дверь за Симелью хлопнула так, что отскочила, снова распахиваясь.
Завтрак с этими людьми — сущее проклятье. Ей было жаль времени, потраченного на попытки наладить отношения с прислугой. Они неплохо ее приняли, даже сочли за свою из-за рук, огрубевших от работы с мечом — впервые Симель не стеснялась этих некрасивых ладоней, — но быстро охладели, не получая поддержки в своих дрязгах. Не умея высказаться так же, как она. Не зная то, чего она знала.
В конце концов, то были люди низкого воспитания. Женщины невзлюбили ее, считая заносчивой, а мужчины не знали, с какой стороны подступиться, чувствуя, что их ужимки проходят лишь с горничными. Видел бы ее отец. Вынужденную есть за одним столом с прислугой, поносимую глупыми женщинами. Такого падения он бы ей не спустил и добавил бы, что, видимо, все женщины в мире глупы, от судомойки до герцогини. Говорили, правда, что жена его была многих герцогинь поумней, но Симели оставалось только верить словам — мать умерла, когда ей не было и двух лет.
— Смотри, куда идешь!
Азох Ран, высокий, худощавый лекарь из Гордана, столкнулся с ней у поворота на лестницу и, выругавшись, стал отряхиваться от хлебных крошек. Симель едва сдержалась, чтобы не ответить похлеще, но высокомерный взгляд лекаря вовремя напомнил — он видит перед собой не леди, а одну из служанок. За все три года с тех пор, как сбежала, Симель не чувствовала себя настолько гадко. Что ж, это было платой за свободу, не так ли? Поклявшись, что никто не узнает, откуда она родом, она отказалась от титула и никому не доверяла свою тайну. Никому, кроме Вилиама.
Азох Ран в последний раз ругнулся по-горданийски и пошел дальше. От него пахло дорогим вином и сладкой выпечкой. Лекари завтракали в Малом зале со знатью и это еще раз напомнило Симели о том, что она потеряла. Когда осенью двор искал лекарей для короля, она решила, что умения наконец принесут ей достойное место, а происхождение удастся держать в тайне. Но, увы, ей дали понять, что ничто, даже письменная рекомендация магистра медицины из Корсии, не поможет женщине занять место лекаря. Если быть честной, рекомендация еще ни разу не пригодилась и ее можно было смело выбросить. Так что, если Симель хотела выйти из среды, где верхом благородных манер считалось мыть перед едой руки, она должна была использовать свое имя. И она попробовала. Два раза в год король принимал личные обращения от низших сословий, так что конверт можно было подписать горожанкой, помощницей магистра, а в письме раскрыть все, как есть.
Говорят, бумага терпит все. Но представиться дочерью барона Марскеллского оказалось не легче, чем явиться домой с повинной. Столько времени скрывала Симель это имя и не думала, что злость на отца была все так же сильна. Будто снова он смотрел и не узнавал ее, и чтобы заслужить внимание, нужно было прятать волосы и одеваться по-мужски.
Симель вздрогнула, не зная, что было причиной: холод или воспоминания, — и чуть не выронила из рук сверток с хлебом. Спустившись по лестнице, она свернула в узкий коридор, потирая замерзшие пальцы. Ее спальня находилась на самом нижнем, вросшем в землю, этаже. Тесная, низкая — окна были вровень с землей — эта комната располагалась в помещениях для прислуги, тогда как все остальные лекари жили в гостевых покоях двумя этажами выше.
Комнатка была совсем крошечной, но она жила здесь одна и могла запереть дверь на ключ — это было удачно, так как среди ее вещей попадались предметы как ценные, так и совсем не подходящие сиделке. Что сказала бы судомойка, найдя у нее зашитые в пояс золотые кольца и монеты? А гвардеец — обнаружив дорогой, остро наточенный кинжал?
Когда ее приняли на жалование, отвели эту комнату и определили в ночные сиделки, недоумению Симели не было предела. Она открыла Вилиаму свое имя, но получила при нём самую низшую должность. Однако в первый же день она по достоинству оценила то, как распорядился ее судьбой король.
Вилиама мучила бессонница, и Симель оказалась вовлеченной в долгие беседы, будучи рядом в самое тихое время суток, когда люди погружаются в воспоминания, сбрасывают маски и не участвуют в придворной суете. Король был великолепным собеседником, а его блистательная жизнь — неистощимым источником рассказов и поучений. Образование позволяло Симели поддержать разговор, хотя Вилиам, уставший от лицемерия, гораздо больше ценил ее природную прямоту.
Войдя в свою комнату, Симель заперла дверь на ключ, проверила тайники — все было на месте — и растянулась на постели. Долгожданный отдых. Несколько часов сна, потом ужин и снова к королю. Но прежде — весточка из Марскелла.
Симель развернула письмо. Это был стандартный отчет о финансах баронства, о расходах и прибылях, о положении дел в хозяйстве. Она отметила, что доходы наконец превысили траты на помощь крестьянам после страшного неурожая в прошлом году, и прикинула, как распределить свободную прибыль. В конце управляющий обычно сообщал новости о жизни двух баронств Благодатной долины, но щадил чувства Симели и об отце рассказывал только самое главное — ухудшений нет. Раны больше не воспалялись, он мог прогуливаться с тростью — недолго и не каждый день, но большего после перелома бедра ожидать было сложно. Жизни его ничего не угрожало, и, поставив отца на ноги, Симель впервые разрешила себе выбирать дальнейшую судьбу. Для барона его сын Эдуард уехал служить при дворе принца Лотпранда, поэтому большую часть времени, как писал мажордом, он был спокоен.
