Мурашки по коже моей шеи змеятся по прямой линии к теплу между моих бедер. Если я обернусь, он подумает, что я трусиха. Это также заставит сучек позади него продолжать говорить гадости за моей спиной. Я не могу выдержать слишком много, прежде чем ударить их обоих по лицу. А это то, чего я не могу себе позволить. Слишком рискованно. Поэтому я позволяю ему подтащить меня к темно-синему дивану, и он садится, широко расставив ноги, и стучит по пространству, которое он образовал между ног, достаточно большому, чтобы я могла там сесть.

— Ты серьезно, Кай? — Саркастически говорит Джен. — Что ты хочешь, чтобы мы делали с уличной крысой здесь?

Он откидывается назад и широко раскидывает руки на диване, как будто это его комната. Как будто он хозяин этого места. Он злобно ухмыляется. Его черные глаза стали жесткими, когда он посмотрел на Джен, а затем на Николь.

— Тогда только Николь останется. Она сделает все, что я захочу. Никто никого здесь не заставляет делать то, чего они не хотят. Ты вольна уйти.

Джен резко поворачивает голову в сторону Николь, и на ее лице проступает осознание. Динь-Динь-Динь. Она только что поняла, что ее маленькая подруга действует у нее за спиной и на самом деле является предательской сукой, как и она сама. Они идеально подходят друг другу.

— Отлично, — говорит Джен сквозь зубы, бросая на Николь злобный взгляд.

Он машет пальцем и говорит:

— Продолжайте.

Они обе начинают целоваться и трогать друг друга. Очевидно, это для выгоды Кая. Это какая-то больная мачо-чушь.

— Сядь, — смеется он.

Мне очень хочется ударить его прямо сейчас, но, как я уже сказала, это заставит меня выглядеть трусихой. Поэтому я делаю, как он просит, и сажусь перед ним. Он отодвигается назад, и его промежность плотно прижимается к моей заднице. Я рада, что на мне джинсы. Николь засунула язык в горло Джен, но ее взгляд метнулся туда, где мы с Каем сидим, словно мы пара. Он притягивает меня к себе так, что я прижимаюсь спиной к его груди, и откидывает мои волосы в сторону, стягивая капюшон моей кофты. Я чувствую тепло его дыхания, когда он выдыхает через нос. Моя кожа покалывает от осознания, как будто включается отопление, когда тебе холодно. Его тепло — это все, что я чувствую по всему телу. Я осознаю его и только его, потому что все в моем сердце так долго было связано только с ним.

Трудно просто отпустить и забыть его. Когда мы были детьми, всегда была эта искра. Электрическая энергия, которая связывала нас вместе. Но сейчас она почти разорвана, скреплена тончайшей нитью. Может быть, это его ненависть ко мне, или моя ненависть к нему за то, кем он стал, или за то, что он сделал со мной. Потому что моя любовь к нему — это то, что поддерживало меня в живых. Это тот тип любви, который давал мне надежду. Он был единственной любовью, которую я когда-либо знала, как настоящую, и единственной любовью, которую я когда-либо желала.

Это единственное, что я могу придумать, чтобы объяснить, почему я сижу здесь.

Может быть, потому, что я не хочу, чтобы он был в комнате наедине с ними. В моем сознании Кай мой, даже если он не хочет этого. Даже если он отталкивает меня, причиняет мне боль своими словами и разрушает все наши воспоминания. Потому что до них это были мы. До них он был моим.

Я стараюсь держать глаза направленными куда-то на стены спальни и не слышать поцелуев или стонов Николь и Джен. Я не чувствую, как Кай становится твердым позади меня. Я могу сказать, что его промежность все еще прижата сзади меня, но я чувствую каждый его вдох, даже если я не вижу его глаз.

— Ты смотришь, Руби? — Я сглатываю, не желая смотреть, не желая отвечать, потому что мне все равно на них. В глубине души я забочусь только о нем.

Я остаюсь неподвижной, не пытаясь пошевелиться, но его дыхание около мочки моего уха заставляет меня остро осознавать, что я так близко к нему. Это напоминает мне о том времени, когда мы были детьми, и он показывал мне, как сажать цветы. Я так любила маленькие белые лепестки ромашек, что хотела, чтобы они всегда были у меня, но не знала, как сажать семена, не говоря уже о том, чтобы позволить себе купить семена, чтобы вырастить их самой.

Вот почему я сделала татуировку на руке с его именем жирными черными буквами, которое я прячу под длинными рукавами и пластырем в первый день школы. Три буквы, которые напоминали мне о мальчике, который носил в своем сердце печаль, как и я. Его воспоминания были единственными хорошими, которые у меня были. В первый день школы я заклеила эти буквы пластырем, чтобы скрыть их от посторонних глаз, даже надев толстовку с капюшоном, я не хотела, чтобы другие ученики спрашивали, что это значит. Затем, после инцидента с молоком, я была очень рада, что на мне был пластырь, так как я потеряла свой щит, когда толстовка намокла.

— Ты смотришь? — Снова спрашивает он, и я киваю, надеясь, что он не замечает, что я не смотрю, а смотрю на темное пятнышко на стене у комода. Но он разоблачает меня за ложь. — Лгунья, — шепчет он.

Я напрягаюсь, когда чувствую его теплые пальцы на поясе моих джинсов под толстовкой. Его пальцы умело расстегивают верхнюю пуговицу, и я задерживаю дыхание, когда молния поддается. Я не слышу этого, но чувствую это кожей нижней части живота. Мне следует отстраниться, но я знаю, что не могу.

Я не буду.

Он просовывает руку мне в джинсы, и я запрокидываю голову назад, когда чувствую, как его палец касается моего клитора поверх трусиков, и шепчет:

— Знаешь, почему они делают то, что я говорю, Руби? Потому что люди по своей природе собственнические и территориальные существа. В их случае они пытаются заявить о своих правах на территорию, на которую, как они думают, имеют право, потому что кто-то сказал им, что они красивые.

Я задыхаюсь, пытаясь вслушаться в его слова, в то время как напряжение между моих ног нарастает, увеличиваясь с каждой секундой. Я чувствую, что задыхаюсь, и сглатываю слюну, скопившуюся в горле, пытаясь сдержать стон, готовый сорваться с губ.

— Это приятно, не так ли, Руби? Чувствовать, как я тебя ломаю. Признай это. Признай, что ты хочешь, чтобы я был внутри тебя. Признай, что ты хочешь того же, чего хотят они.

Я никогда не признаюсь. Я бы призналась, но он играет со мной. Слезы текут в уголках моих глаз, потому что я хочу чувствовать его внутри себя, но я знаю, что это ничего не будет значить, кроме того, что он выскажет свою точку зрения. Он жаждет контроля и питается им.

Я начинаю бесстыдно тереться об его пальцы, и он хихикает мне в ухо.

— Хм… тебе нравится, не так ли, Руби, ощущение того, как я трахаю тебя пальцами, как кукловод, дергающий за ниточки?

Я мокрая, горячая и стыжусь того, как я позволяю ему играть мной. Для него это игра. Способ сломать меня, потому что я ушла от него. Он хочет причинить мне боль, но не понимает, почему я ушла, и что у меня не было выбора.

Никто не понимает, почему я держалась так долго. Почему я терпела боль. Почему я молчала и принимала ее. Все было ради него. Моя мать была куском дерьма, которая отказалась от меня с того дня, как я родилась. Она старалась при каждой возможности говорить мне, какой я была ошибкой. Она также обращалась со мной и позволяла всем остальным обращаться со мной, как с ошибкой, которой, по ее словам, я являюсь.

Мой отчим ненавидел, что я ускользала, пока он был на работе, пока моя мать получала очередную дозу своего любимого наркотика. Мет был ее любимым наркотиком, и она была готова на все, чтобы получить его. Я просто не хотела оставаться там, чтобы быть частью этого. Я не хотела смотреть, как она убивает себя, или смотрит на меня бездушными глазами, когда она под кайфом.

Это всегда был последний раз, говорила я себе, но я не могла отпустить Кая. Один день вел к другому и следующему. Я была наркоманкой, а Кай был моей зависимостью. Он был моим наркотиком, и я бы сделала все, чтобы получить следующую дозу, как и моя мать. Ее наркотиком была эйфория, а моим был день, проведенный с парнем, который украл мое сердце в одиннадцать лет и никогда не вернул его.