— В подвале?!

Взгляд на часы — она там больше трех часов.

Твою мать.

Вот теперь от ужаса начинает тошнить. Настя.

Я срываюсь с места и несусь к кладовке. Открываю, вытаскиваю доски, сдвигаю стол. Действую на пределе человеческих возможностей. Опять как в замедленной, сука, съемке, происходящее. Быстрее, надо быстрее.

Едва не выдираю крышку из петель и спрыгиваю вниз.

Тихо так, что в первые секунды мне кажется, будто в подвале больше никого нет.

Словно Настя растворилась в воздухе, исчезла, ее больше не существует. Или никогда не было?

Темень. Тишина. Обволакивающая сырость.

Я вдыхаю запах плесени и холодею сам. Уж в экстремальных ситуациях я побывал достаточное количество раз. Когда скорость, опасность, жгучий адреналин, когда от смерти отделяет доля секунды или решение.

А еще в последние годы я был один. Но я никогда не был настолько одинок, как сейчас, в этой пробирающей до костей темноте. Внутри что-то трескается.

— Настя? — Голос звучит хрипло.

В ответ громкий вздох — живой, отчаянный. Меня ослепляет скудный свет фонарика.

Я прикрываю глаза рукой и быстро иду на источник. Нахожу ее и хватаю. Горячая, будто лихорадка мучает.

Настя вздрагивает, пытается сопротивляться, но я прижимаю к себе грубовато. По-другому не умею. Не получается.

Она дрожит.

— Эй, тише. Ты че здесь сидишь одна? Спятила?

Шелби прыгает на пол и с недовольным мурчанием несется к лестнице.

— Почти, — шепчет Настя надтреснуто. Как будто в себя приходит, вцепляется в меня. — Они уехали?

— Да, пойдем отсюда.

— Хороший план, — выдыхает она.

Делает шаг, но оступается, и я подхватываю на руки.

— Как хорошо, что ты пришел, — бормочет Настя.

Словно я мог не прийти и оставить ее здесь навсегда. И тут я понимаю, что этот вариант она тоже рассматривала. Волосы дыбом поднимаются, говорю торопливо:

— Все в порядке. Тише-тише, все позади.

— Я продержалась, да? Продержалась же? Сколько времени? Мне кажется… Тим, мне кажется, не меньше тридцати минут.

Блядь. Я прижимаю ее к себе и целую в висок.

— Три часа, малыш. Ты сидела здесь почти три часа.

— Ох ничего себе.

Вот и выход. Скорее. Убраться отсюда как можно скорее.

И дело даже не в этом подвале, который стал спасением и, хочется верить, ничего никому плохого не сделал. Дело в шлейфе прошлого, что тянется за нами невидимыми нитями. Совокупность побед, улыбок и кошмаров. Я вдруг явно представляю, что в таком же убогом помещении эта девочка сидела одна. День за днем. Неделю за неделей. Не зная, что ее ждет. Не понимая, за что с ней так. Я всегда считал злом себя и впервые в реальности столкнулся со злом еще более ужасающим, чем сотворил сам.

Все поступки Насти — странные, дерзкие, моментами откровенно дурные — теперь видятся в другом свете. Наш спонтанный секс в машине, когда не знали имен, но сильно захотелось. Да так, что принципы полетели к черту. Отчаяние в жадных движениях. Смелый взгляд в глаза… И как она потом цеплялась за меня, как хотела, но отказывала. Метания, сумбур. Я словно жил все это время в двухмерном мире, а теперь раз — и посмотрел на нас сверху. Посмотрел и все увидел.

Помогаю ей взобраться по шаткой лестнице, парни принимают. Передаю им кота и выпрыгиваю сам.

Взгляд у Насти рассеянный, она смеется и даже шутит, весело благодарит, что не оставили ее там насовсем. Парни подначивают в ответ, дескать, будет себя плохо вести — решение на поверхности. Странное желание втащить друзьям за незлобные шутки становится навязчивым.

— Может, хватит уже?

— Что? — не понимает Гриха.

— Не смешно, — рявкаю я. — Пойдем-ка. — Мы с Настей поднимаемся на второй этаж.

Усаживаю ее на диван, ставлю чайник. Сам, на хрен, не понимаю, зачем ей сейчас горячий чай, она и так горячая. Но что-то надо делать, и я делаю. Хлеб, сверху кусок сыра, режу колбасу. Вижу кровь на ладони — не заметил, как порезался. Обматываю полотенцем.

— А вот и бутерброд, смотри-ка, — говорю я Насте, ставя на стол тарелку.

Она с любопытством разглядывает его.

— Колбасы ты не пожалел, конечно. Щедро.

— Все для тебя.

И правда от души получилось. Улыбаемся. При этом оба движемся в каком-то гуле, сердце колотится, пульс не в порядке.

Ставлю перед ней чашку с чаем и присаживаюсь рядом.

— Настя? Эй, ты здесь? Со мной?

Она кивает. И вдруг отчаянно мотает головой. Не знаю зачем, но я обнимаю ее, сгребаю на колени и просто прижимаю к себе.

— Все в порядке. Тише-тише. Все позади, ты со мной. Больше никаких подвалов. — А потом я добавляю то, что должен и что более правильно, чем эта гребаная колбаса. — Мы отомстим. Даю тебе слово.

Настя начинает реветь. Без всхлипов, истерик или чего-то подобного, что я видел в своих прошлых отношениях. Она беззвучно закатывается снова и снова, как будто сдерживает себя, стесняется. Лишь слезы капают.

— Нормально мы прошлись по твоим триггерам сегодня, да? Все зацепили? — спрашиваю, покачивая ее.

Настя кивает со смешком:

— Большинство. Не уходи только, ты мне нужен.

— Я не ухожу.

— Не уходи, пожалуйста. С тобой не страшно. Ни в «супре», ни в подвале, — улыбается она.

— Нашла, блин, за кого прятаться.

Настя снова прижимается.

— Я не могу быть одна. Меня в клинике постоянно держали в одноместной палате. Просила подселить к кому-то, но было оплачено ВИП-место. Я… на стенку лезла. Я… просто не могу быть совсем одна. Только… Я же ничего не испортила? Я молчала, не давала себе даже всхлипывать. Когда ты открыл люк, чуть от страха не умерла. Зажала Шелби мордочку, представляешь? Бедный котенок.

— Переживет.

— А вот ты совсем за него не переживаешь.

— Даже не представляешь себе, насколько не переживаю.

Она прыскает. Ерошит волосы у меня на затылке. Вздыхает. Устраивается на груди, и так мы сидим некоторое время. Дышим поначалу будто наперегонки, потом медленнее.

В какой-то момент Настя поднимает глаза, и мы смотрим друг на друга. Не знаю, что она там видит. Обычно я ни с кем не играю в гляделки, потому что зачастую мои глаза не выражают ничего, и людям это не нравится. А меня устраивает.

Настя смотрит и, кажется, догадывается, что я понял, каково ей было там. Что я тоже понимаю теперь.

Поддавшись порыву, наклоняюсь и целую ее в губы. Медленно, прерывисто. Целую только губами, без языка. Она закрывает глаза, обнимает меня за шею. Зависаем оба. Отдыхаем, успокаиваемся.

Мы прижимаемся губами, наверное, с полминуты, у поцелуя вкус металла и соли. Так себе сочетание. Никогда прежде я не целовал плачущую девушку, это не то что не заводит — максимально отталкивает. Осознаю, что не вывожу откровенности момента, все как-то слишком для меня.

И близость такая, когда она не телесная, а душевная, — тоже слишком. Если бы мог подобрать правильные слова, я бы тут же их озвучил, но я всего лишь вожу тачки и совершенно не умею болтать. Сюда бы Егора Смолина, он бы рыдал вместе с Настей, прочел бы стишочек. Качаю головой. На хуй Егора Смолина.

Все прошедшие годы я старался не чувствовать ничего, и по щелчку пальцев то, что выключал годами, не включится. Я пытаюсь, честно. В груди болит, трещит, ноет. А как это выразить, не понимаю.

Сильнейшая неловкость. Дискомфорт. Сам разрываю поцелуй и слегка грубовато пересаживаю Настю на диван.

— Поешь, — говорю сухо. И ухожу в ванную.

Умываюсь холодной водой несколько раз. Смотрю на свою помятую рожу в зеркало. Вспоминаю, что единственное, о чем просила Настя, — не оставлять ее одну. А я тут же сделал в точности наоборот. Не умею я заботиться, не могу. Не мое это.

Возвращаюсь. Настя сидит на диване, жует бутерброд с колбасой. Я присаживаюсь напротив, смотрю, как она рубит бутер, и молчу. Что тут скажешь? Мы отомстим этим тварям. Мы отомстим всем.