— Узри, мальчик мой, Кысмет, — изрёк он звучно, с глубокой убеждённостью. — Мой удел на этой земле. Моё предназначение. Моё сокровище. Я себя Али-Бабой чувствую... Думаю, тут что-то вроде склада демонстрационных моделей: их сюда свалили из музыкальной лавки, когда русские впервые начали бомбить город. Тут даже туба есть! Я двадцать музыкальных лавок облазил, прежде чем нашёл более-менее приличную тубу. Но теперь я знаю: она меня тут ждала...

— Жаль, что ты не можешь ими воспользоваться. Электричества же нет, да и фашики услышат.

Улыбка Рикенгарпа озарила тайник, будто электрической дугой.

— Правда, что ли? А глянь-ка сюда!

Он разжал кулак и показал Остроглазу хромированный кубик.

— Ты знаешь, что это такое? Внешний аккум Firestormer для «маршаллов». В этой хреновине дофигища энергии для лучших в мире усилителей. Дорогая штука. Её на пять дней хватает, на полной громкости. А теперь вот это проскань! Наушники! Два набора вкладышей. Они втыкаются в усилки, там встроенный регулятор громкости. Я могу себе тут спокойно играть, и фашики не подслушают даже ноты. Хочешь послушать? Я тут уже на гитаре кое-что сбацал...

Остроглаз, чувствуя себя так, словно отнимает у голодного кусок хлеба, ответил:

— Ну, не сейчас, чувак. Я подустал. Голова раскалывается.

— Голова? Отлично. Ты только воткни наушники. Мы тебе сейчас головку вылечим. У тебя в башке просто места для боли не останется! Я притащил с собой старую Telecaster, ей лет пятьдесят, но она ещё в полном порядке. Воткнуть эту штучку сюда, уши сюда, батарейку сюда... — В полумраке засияли красные огоньки на панели усилителя. Рикенгарп положил фонарик на пол, присел на корточки и вынюхал длинную полоску синемеска с тыльной стороны кисти. Лицо его в мертвенном свете казалось синим, словно сияющим от наркотика.

Остроглаз со вздохом воткнул наушники, убавил звук до минимума и приготовился к двадцатиминутной исповеди раздутого виной электрического эго Рикенгарпа, неотвратимой вариации на тему какого-нибудь рок-мотивчика двадцатого столетия.

Рикенгарп взялся за гитару и тоже воткнул наушники, чтобы слышать себя.

В ушах у Остроглаза зашуршало, и раздался первый аккорд.

Он напомнил Остроглазу раскат церковного колокола. Долгий, неспешный, глубокий. Второй аккорд отдавал блюзом, словно женщина в Новом Орлеане зарыдала на похоронах в церковном дворе под колокольней. Рикенгарп исполнял погребальную литанию по своим друзьям, погибшим под солдатским сапогом из кристаллостали. Затем взял тему, в которой резонировали отзвуки гнева, жажды мести и нового стремления к цели; набрал темп, взял два пика на ритмическом разгоне и выдал реально тяжёлый рок. Потом: колокольный звон и щелчки, затем ритмичная дигрессия, почти как в рэпе, уход с темпа, обрыв, выжидательное молчание, как у сатирика перед кульминацией сценического анекдота, и подобие монолога, отражавшего ритмом манеру речи самого Рикенгарпа. Наплывом пошёл тематический рифф — ну, надо сказать, Остроглаз впечатлился.

Рикенгарп закончил играть. Остроглаз вытащил вкладыши. В ушах у него звенело.

— Рикенгарп, чувак, я и не представлял...

— Это мой инструмент. Его будто на заказ делали. Хоть синяка, Глаз?

— Нет, дружище, обойдусь. Ты же лучше меня знаешь. Но сыграй-ка ещё, а то я оглохнуть не успел.

Он воткнул наушники обратно.

Поднимаясь из подвала, Рикенгарп и Остроглаз блаженно улыбались.

Наверху никого не было видно. Остроглаз нахмурился и снял HK с предохранителя. Тут что угодно могло стрястись, подумал он, ускоряя шаг по коридору, а я сидел в наушниках и не услышал.

Они вошли в кассовый зал. Остроглаз слышал шорох и тревожный шёпот, но не разбирал слов. Прокравшись за кассой, они выглянули в главный зал, усеянный осколками стекла, фиберпласовыми коробками и потрохами разбитого пианино. Через выбитые окон на левой стене сочился слабый свет. Справа, за грудой ящиков, кто-то шевельнулся. Рикенгарп дёрнулся туда, выйдя из-под прикрытия конторки.

И тут Остроглаз увидел в дверном проёме слева силуэты.

— Гар... — начал он.

Но Рикенгарп уже выскочил на открытое пространство, и тьму разорвали вспышки выстрелов. Меж стен прокатилось рыкающее автоматное эхо. Рикенгарпа закрутило на месте, он упал, как подкошенный. Две простреленных коробки упали на растерзанное пианино, выбив из него дух с последним стонущим нескладным аккордом.

Остроглаз зарычал и окатил дверной проём очередью из «Хеклера и Коха»; пулемёт прыгал в его руках, точно садовый шланг, заряженный яростью вместо воды. Зал озарили стробоскопические вспышки. Один из нападавших тонко вскрикнул и упал. Остроглаз нырнул за конторку.

В сполохе от очередного выстрела он увидел Бонхэма и Курланда: те валялись на полу, закрыв головы руками. Наверное, быки вломились сюда и застали их в главном зале. Взяли в плен... А где Клэр?

— Рикенгарп? — прошептал Остроглаз. — Гарпи, ты где?

— Я... в порядке, чувак.

— Не шевелись.

Остроглаз высунулся из-за кассы и оглядел дверной проём. Там никого не было.

Он вылез и пополз через зал, пока не наткнулся на Рикенгарпа.

— Тебя куда ранили?

— Бедро. Нога.

— Понял.

Он перекинул пулемёт на спину и наклонился помочь Рикенгарпу.

Но не успел и поднять того с пола, как через дверь ударил луч фонаря, и кто-то заорал:

— Ложись, сука, бросай оружие!

Остроглаз моргнул и пригляделся. Он увидел трёх человек: те наступали, вскинув стволы. Наёмники ВА. Не штурмовики, брони на них не было. Но они застали его врасплох.

— Гарпи, я...

— А не пошли бы... — выдохнул Рикенгарп, — вы... нахуй.

У Рикенгарпа на груди висел дробовик. Гримасничая от боли, он приподнялся и выстрелил из-за спины Остроглаза по людям у двери. Дробовик взревел, как маленькая пушка, запрыгал в руках Рикенгарпа, и переднего бойца ВА, стоявшего футах в тридцати, разорвало на куски четырьмя патронами 12-го калибра: левая рука его вылетела из плеча, тело взорвалось и брызнуло фонтанами крови на остальных.

Тут грохот стих.

— Эту херовину заклинило! — прошипел Рикенгарп.

Остроглаз попытался было перекинуть HK обратно в боевую позицию, но опоздал. Бойцы ВА уже стреляли. Рикенгарп вскрикнул и повалился обратно. Девятимиллиметровые пули свистели над головой Остроглаза, так низко, что волосы шевелились. В любой миг его...

Из-за груды ящиков, как чёртик из табакерки, вынырнула Клэр и обстреляла дверной проём. Пистолет девушки рявкнул, и двое нападавших упали.

Их фонарик остался валяться на пороге. Он не выключился, и луч его выхватывал из тьмы обширную лужу крови.

Остроглаз поднялся, чувствуя, как трясутся ноги и колотится в груди сердце. Спокойно, приказал он себе. Рикенгарп был жив, но голова его кровила. Он пытался встать.

— Лежи, дурак, — приказал ему Остроглаз, прошёл на ватных ногах к двери, взял фонарик и вытер с рукоятки тёплую гадкую слизь об униформу одного из ВАшников. Потом выпрямился — и увидел Юкё. Казалось, что тот кого-то крепко обнимает.

Юкё лежал лицом вниз, обхватив ВАшника. Пальцами правой руки он продолжал сжимать рукоять ножа, воткнутого в глотку мертвеца. Его лицо было в крови, а левое плечо прострелено, да так, что из раны окровавленные костяные обломки торчали. Но он дышал.

Клэр подошла к нему сзади и глухо проговорила:

— Курланд пошёл выглянуть в окно. Юкё ему сказал, чтобы не высовывался. Они стали спорить, а потом налетели ВАшники. Юкё одного пристрелил. Другой выстрелил в Юкё... Юкё уронил пушку и упал. Но когда тот подошёл его добить, Юкё вскочил, прыгнул на него, и они упали тут вместе... а потом набежали ещё ВАшники, и Курланд им сдался... и потом вы пришли...

Она пожала плечами. Голос её был, как и лицо, лишён всякого выражения.

Остроглаз покосился на Рикенгарпа. Курланд уже брызгал на раны Рикенгарпа спреем из аптечки.

Клэр отцепила от пояса ещё одну аптечку и пошла помогать Юкё.