Он рассмеялся.

— Ты это так говоришь, словно это самое забористое ругательство из твоего арсенала. Слушай сюда. Я справлюсь. Я этого хочу. Группа развалилась. Мне надо... — Он беспомощно пожал плечами. Потом потянулся к ней, снял тёмные очки, заглянул в её затенённые глаза. — А когда останемся наедине, я тебе клитор в желе растолку.

Она сильно ударила его в плечо. Больно. Но он продолжал улыбаться.

— Думаешь, я от такого завожусь? В общем, да. Но ты мне в штаны не лезь. Ты что себе воображаешь? Ты слишком много боевиков пересмотрел.

— ВА отметил меня, помнишь? Что ещё мне делать?

— Это недостаточная причина... ввязываться в такое. И ты лучше поверь мне: это тяжело. Это тебе не реалити-шоу со знаменитостями.

— Иисусе, да хватит тебе. Я знаю, что делаю.

Чушь собачья. Он был на пределе. Он конченый человек. Моему компьютеру материнку скачком напряжения пережгло. Ну и хер с ним, пускай остальное горит синим пламенем.

Он жил мечтой, но не собирался этого признавать. Он повторил:

— Я знаю, что делаю.

Она фыркнула. Взглянула на него.

— Ладно, — сказала она.

И после этого всё изменилось.

Его звали Джеймс Кесслер. Он шёл на восток от Четырнадцатой улицы в поисках чего-то. Он не был уверен, чего именно. Он шёл через унылую ноябрьскую морось. Улица была практически безлюдна. Он чего-то искал. Чего-то. Агрессивно бесцветное слово что-то тяжким грузом легло на его ум, подобно пустой рамке.

Ему казалось, что он ищет способа вырваться из этой погоды. Прогулка под дождём отчего-то вызывала в нём ощущение собственной наготы. А кислотный дождь и вправду может раздеть до нитки, подумал он, если носишь синтетику, реагирующую с кислотами.

Впереди и высоко над его головой сверкающей оранжево-красной и синей неоновой бабочкой парил в тумане рекламный знак Budweiser. Дизайн его с двадцатого века не менялся. Он срезал угол через пешеходную дорожку, где издырявленный бетон оттенком походил на кожу трупа, и заспешил к рекламе, в спасительную гавань бара. Дождь пробирал до костей. Он прикрыл глаза и сощурился, опасаясь, что ему обожжёт роговицы.

Он толкнул испещрённую отпечатками пальцев стеклянную дверь и вошёл в бар. Бармен поднял на него взгляд, кивнул собственным мыслям и потянулся под стойку за полотенцем. Полотенце он отдал Кесслеру. Оно было пропитано нейтрализующими веществами и помогло.

— Закапать вам что-нить в глаза? — спросил бармен без особого интереса.

— Нет, думаю, не успело обжечь. — Он отдал бармену смятое полотенце. — Спасибо.

Какой-то посетитель бара, сидевший за стойкой, мельком поднял на Кесслера усталые глаза и отвернулся. В его облике не было ничего особенного: круглое лицо, короткие чёрные волосы, разрисованные белыми и синими полосками (знаки профессии видеоредактора), крупные дружелюбные карие глаза, мягкий красногубый рот (в уголках губ прорезались тревожные морщинки), стандартный серо-синий костюм из принтера.

Бармен произнёс что-то ещё, но Кесслер пропустил его фразу мимо ушей. Он стоял, уставясь на сверкающую зелёным светом кредитную будку на задах старомодного, тускло освещённого зала. Он пересёк зал и вошёл в будку, имевшую форму поставленной на попа ромбовидной таблетки. Дверь мягко зашипела и сомкнулась за ним. Небольшой экранчик на передней панели аппарата осветился, и на нём появился вопрос:

ЖЕЛАЕТЕ СОВЕРШИТЬ ВЫЗОВ ИЛИ ПЕРЕЙТИ К МЕНЮ?

А и вправду, чего ему тут надо? С какой радости он сюда припёрся? Он не был уверен, но ему казалось, что это правильно. Волна уверенности пронизала его. Запроси проверку баланса на счету, прошептал бестелый голосок в его голове. И снова накатила волна уверенности, но с нею мысль: Здесь что-то не так.

Он знал собственный разум, как захламлённый рабочий стол. И видел, что кто-то в этом столе поковырялся. В его сознании? Да, наверное.

Он нажал кнопку, ведущую в главное меню. Будка запросила номер счёта и PIN. Он отстучал на панели нужные цифры. Попросил проверить баланс. Будка велела подождать. На экране возникло:

760 000 новобаксов.

Он уставился на дисплей. Нажал кнопку ОШИБКА и запросил повторную проверку.

Банковский компьютер настаивал, что у него на счету 760 тысяч новобаксов.

А должно было быть только четыре.

Из его памяти что-то стёрлось — и мигрировало на банковский счёт.

Они повозились в моей памяти, подумал он, а потом мне за это заплатили[17].

Он запросил данные о лице, осуществлявшем транзакцию.

ИНФОРМАЦИЯ ОТСУТСТВУЕТ, ответил экран.

Джули. Поговори с Джули. Ни с кем другим он не обсуждал своих проектов, пока те не проходили патентную проверку и не загружались в сеть. Ни с кем. Надо поговорить с женой.

Джули. Он ощутил вкус имени на языке. Имя было как желчь.

Когда Кесслер открыл дверь, то понял, что Джули всего несколько минут как дома. Её плащ был перекинут через спинку дивана — кремовый на кремовой обивке. Ей нравились кремовый, серый или ляпис-лазурный оттенки; именно в этих тонах было отделано их жилище. Кесслер предпочёл бы насыщенные земляные тона, но Джули настояла, сочтя его симпатии вульгарными.

Она согнулась над коктейльным холодильником у бара. Увидев его, выпрямилась, держа в руке отпотевающую бутылку «Столичной».

— Привет, Джимми.

Она почти никогда не звала его Джимми.

Джули налила им водки и выжала туда лаймового соку. Он поневоле полюбил водку. Она ступала по ляпис-лазурному коврику босая, и вид маленьких ног её сам по себе возбуждал его; Джули была высокая, тонкая, с длинной шеей. Волосы — светлые, как серединка разрезанного ананаса, стриженные коротко, под пажа, и зачёсанные на одну сторону. Англичанка. Ей это нравилось; глаза её напоминали безупречно чистые синие кристаллы. Она носила шёлковый костюм кремового оттенка. В таком костюме она выглядела естественней всего. У неё были и вещи «повседневного» стиля, но дома Джули практически не пользовалась ими. Возможно, ей это показалось бы предательством корпоративной культуры. Как и дети. Что там она сказала насчёт детей? Если ты не против, я и дальше буду противиться программе своего биокомпьютера. ДНК пусть себе мелет, а я не слушаю. Мне не нравится, когда мною командует какая-то молекула.

Он снял плащ, повесил сушиться и сел рядом с Джули на кушетку. Водка со льдом ожидала его на стеклянном кофейном столике. Он отпил глоток.

— На моём банковском счету семьсот шестьдесят тысяч новобаксов.

И взглянул на неё.

— Что они у меня отняли?

Глаза Джули чуть остекленели.

— Семьсот шестьдесят тысяч? Это сбой компьютера.

— Ты же знаешь, что нет. — Он снова пригубил из бокала. От пребывания в морозилке «Столичная» немного загустела. — Что ты сообщила Worldtalk?

— Ты меня в чём-то обвиняешь? — Она говорила ледяным уязвлённым тоном выпускницы Оксфорда (или Кембриджа?). Не могу поверить, что тебя это так напрягло.

— Я обвиняю Worldtalk, Джули. А это твоя контора. Они с тобой делают всё, чего им в головы взбредёт. Worldtalk говорит тебе не разрушать командную спайку, не уходить в декрет — и ты не заводишь детей. Worldtalk говорит тебе прислушиваться ко всему любопытному — ты подслушиваешь. Даже дома. Знаешь, тебе, конечно, не надо уходить с работы... я понимаю, у тебя карьерные планы. Можно ребёнка от суррогатной матери завести, или в пробирке. Наймём няньку. Worldtalk не нужны сотрудники. Им нужны рабы. Вроде тебя.

— Что за ребяческая чушь? Worldtalk не имеет никакого отношения к моей бездетности. Я восемь лет пахала...

— Я наизусть выучил. Ты восемь лет пахала, добираясь до поста ассистентки второго вице-президента крупнейшей PR- и рекламной конторы в стране. И ты мне сейчас скажешь, что дети — это унизительно! Ты восемь лет всем подряд в Worldtalk задницы лижешь: вот что унизительно! Ты часами пропадаешь на корпоративчиках...