Ворон нахохлил голову и посмотрел на говорившего. Дымок продолжал:

— Город мёртв, а я жив. Я — кто-то. Я всё ещё — кто-то. Я здесь, но мне от этого не легче.

Он обращался и к ворону, и к холодному влажному ветру, пахнувшему кислотой, точно протекающий свинцовый аккумулятор. Некогда по террасе пробежал мародёр, оставив отпечатки грязных подошв, и теперь морось понемногу размывала их края.

— Я всё ещё Дымок. Смок[1]. Джек Брендан Смок, Брендан Джек Смок, Брендан Джек Дымок, Дымок Джек Брендан... Какая разница? Зови меня в любом порядке. Думаю, слова теперь совсем ощелочились и размылись. Так-то, ворон. Будто...

Он помолчал, не соображая, говорит ли вслух или думает, и попытался понять, что из этого верно. Потом пожал плечами и заговорил снова:

— Будто у тебя котелок воды, и больше ничего. Тихой неподвижной воды. И вот ты роняешь туда, скажем, чернильную каплю. Чернила распространяются, постепенно разбавляясь, и через несколько дней их уже нельзя заметить. Но на самом-то деле это не так. Чернила всё ещё там. Дымок всё ещё здесь. Я бы мог убраться из Амстердама, ворон. Там, где людей ещё достаточно, я развеюсь. Я затеряюсь в толпе. Стоило бы направиться в Париж. В Париже людей ещё много.

Ворон сместился на своём насесте, передвинулся ближе, царапнул коготками по перильцам.

Дымку подумалось, что ворон, может, и не настоящий, а просто кибернетическая подделка, но ему уже было всё равно.

Дымок положил руки на парапет, почувствовал, как холодит ладони бетон. Поглядел на них. Они казались чем-то отделённым от Дымка: серые, сморщенные, с когтеобразными пальцами и жёлтыми, давно не стриженными ногтями. Он и сам так выглядел: тощий, исхудавший, долговязый, как огромный коготь, чёрный от грязи, укутанный в разношёрстные одёжки, штаны и накидки, найденные по свалкам, однородно порванные и заляпанные жижей. Он походил на ворона. Ворона в линьке.

У него были длинные, слегка матовые чёрные волосы и борода, орлиный нос, почти клюв, и темноватые, но светлее, чем у птицы, глаза. Он негромко фыркнул, подумав, что ворон мог принять его за сородича.

— Лучше б я уродился вороном, — сказал Дымок вслух. Он отвёл взгляд от ладоней и посмотрел на город мёртвых.

Этот район Амстердама почти не пострадал, словно бы мумифицировался, и такая сохранность только подчёркивала полное отсутствие людей. Словно бы кто-то невидимый щёлкнул тумблером, и все люди пропали, как отключённая голограмма: клик, зззимпп! и их нет.

Дымок попытался вообразить себе Амстердам таким, каким был город всего лишь пять лет назад. По улицам тогда носились машины и автобусы, в основном на электродвигателях и автопилотах, трафик пульсировал на мостах города Тысячи и одного Моста, по Амстелю скользили и на его воде колыхались баржи, а каналы, обсаженные густой зеленью, напоминали толстые зелёные свечи. Город имел кольцевую планировку улиц и каналов; по большей части она сохранилась, да и краснокирпичные здания с островерхими крышами выглядели почти так, как в момент постройки, в семнадцатом веке. Небоскрёбов в городе было немного, да и те возводились в нескольких специально отведённых районах: в одном таком небоскрёбе нынче сидели Дымок и ворон. Прошло пять минут, но ничего не поменялось, только сумерки стали гуще, словно в воду подпустили чернил. Возврата назад не было. Оставалась дорога только вперёд, секунда за секундой. Прошлое и будущее разлетались всё дальше.

Кислый ветер с болезненными стонами врывался в бетонные коридоры. Мягко шумел затопивший улицы поток. Такой звук слышен в морской раковине, если её приложить к уху.

Затянутое облаками небо казалось низким серым потолком, по которому что-то накорябали толстыми кусками угля, и верхние этажи небоскрёба скрывались в тумане, как если бы здание теряло вещественность и отрывалось от реальности, становясь у шпиля полностью иллюзорным.

Дымок перегнулся через парапет и посмотрел вниз. Затопившее улицу течение бурлило, волновалось, подбрасывало жёлтый каучуковый плот Дымка, пришвартованный на уровне второго этажа. Вода подступала. Вероятно, вскоре Зёйдер-Зее вернёт Голландию себе.

— Конечно, можно сказать, что технически город ещё жив, — заявил Дымок ворону — наверное, громко, ведь птица встопорщила крылья. — Потому что в нём ещё остаются люди. На верхних этажах высоток, укрываются там и сям. Может, несколько сотен, может, и несколько тысяч. Тут осталась жизнь. Как микробы, которые кишат в трупе, когда его хозяина уже нет. Волосы ещё растут, а череп уже пуст. ВА скоро явится: в трупе заведутся черви. Следовательно, можно сказать, что черви живы.

Ворона, казалось, заинтересовало его заявление.

— И всё же Амстердам мёртв. Нью-Йорк жив, Токио и Каир живы, очень даже себе живы. А этот город...

Ворон каркнул скорее укоризненно.

— Что не так? — спросил Дымок. — Тебе не нравится, что я говорю сам с собой? Потому что, когда говоришь с птицей или просто с чем-то неспособным ответить, это всё равно, как если бы говорил сам с собой? Так? Я помню, как мне было двадцать пять, и я жалел людей, которые говорили сами с собой, блуждая по улицам. Я считал их безумцами. Или старпёрами. А теперь я такой же... впрочем, я помню главное: не сказать ничего, что могло бы их вывести на Стейнфельда. Значит, не совсем я ещё спятил. Гм! Я только что произнёс его имя. Похоже, я схожу с ума. А мне ещё только тридцать пять! Я выгляжу старше, ворон, я знаю, но я не старпёр. По крайней мере, мне так кажется. Я думаю, что мне тридцать пять. Ну, может, немного больше.

Ворон ещё раз каркнул. Дымку почудилось — сочувственно.

— Я непроизвольно заговариваю сам с собой, — продолжал Дымок. — Я думаю, что когда-нибудь напишу научную статью об этом феномене. Я пытаюсь остановиться, во имя человеческого достоинства, но вот беда: человеческое достоинство... — он ткнул рукой в сторону затопленных улиц, — утонуло там, вместе с домом Рембрандта. Вода затапливает дома, и трупы плывут поверху...

Он заметил какое-то пятно цвета. Но нет: всего лишь красноватый отблеск заката в одном из уцелевших окон на юго-восточной стороне. Окна, выходящие на юг, вообще часто оставались целы, потому что тактические боеголовки обычно метили в северо-восточную часть города. Красный отблеск напомнил ему, что надо проверить радиационный фон. Он порылся в карманах одёжек, задрал последовательно четыре драных свитера, пока не добрался до радиометрического индикатора. Индикатор был похож на бейджик, приколотый булавкой к пятому свитеру, пропотевшему и вонючему. Бейджик покраснел, но только с уголка. Всё в порядке.

— Всё в порядке, — обрадовал Дымок ворона. — Фортевен говорит, лучше бы они уронили на Амстердам что-то покрупнее, первого класса, а не изводили нас медленной позиционной войной. А ещё грозились, что к нам за пару минут боеголовка третьего класса долетает. Ты в это веришь? Ты хочешь, чтобы это случилось? А хлеба хочешь? Думаю, его можно есть. Щас, у меня тут рад есть... мне Стейнфельд целую упаковку радов дал... блин, куда я заныкал эту хрень... щас... Ага, вот и она. — Он отыскал в пластиковой сумке чёрствую буханку, осторожно размотал пакетик, чертыхнулся, уронив несколько крошек. Послюнявив чёрный от грязи палец, он подцепил крошки с пола и опустил в рот.

Посмотрел на ворона. Ворон сидел и немигающими глазками глядел на него. Его когти скребли по бетону.

Он отломил уголок буханки и протянул его ворону. Спокойная реакция ворона удивила Дымка. Птица подошла и спокойно приняла у него хлеб.

Так мог бы человек взять протянутую жвачку. Было похоже, что ворон сто раз это делал.

Дымок восхищённо глядел, как ворон кладёт отщипнутый мякишевый кусочек на перильца, прикрывает когтем от ветра и методично принимается клевать, снуя головой из стороны в сторону, пока не остались только считанные крошки, доставшиеся ветру.

— Надо бы мне завербовать кого-то, — доверительно сообщил Дымок ворону. — Стейнфельд говорит, тут наши есть. В одном из небоскрёбов. Не сказал, в каком. Наверное, не в этом.