Они мололи языками механически, не погружаясь в разговор. Через пятнадцать минут всё изменится.

— Так что, видел ты новости? — ещё раз спросил Молт.

— Ну да. Там была дочка Римплера. Симпатяшка, но гордячка, я так слышал. Она выводок выгуливала в открытой зоне, и какой-то пацан отказался возвращаться. Толкнул зажигательную речугу о том, как им опостылело ютиться в клетушках, когда снаружи столько места. Спенгл её...

— Да-да, я тоже слышал. Кое у кого на челноке спаренная гарнитура... угу, челло, техники челноков наши.

— Умно, чья бы ни была работка, — пробормотал Бонхэм. — Завтра возбухнет. Хочешь прицепиться?

— Может, и да. Но... Иисусе, знал бы ты... — Двое обменялись печальными взглядами и тяжёлыми вздохами. Даже крутись вокруг, на демонстрации, одни техники, бубнящие на своём техжаргоне, у этих двоих были свои принципы, ради которых стоило выжить.

— Где именно? — спросил Молт, пожимая плечами.

— Коридор D-5.

— Ага, понял. Ну что за... — он покосился на часы. — А двинули к шлюхам... Там, наверное, открыто...

— Ты только хуем своим мозгуешь, блядь? Ты вообще слышал, что творится с нашей ЗСВ над жилыми секциями?

— Э? Не-а. А что с ней?

ЗСВ, заслонка от солнечного ветра, атмосферный щит, добытый из Ледовой Жилы. Не переставали циркулировать слухи, что Админы плохо юстируют толщину ЗСВ над жилыми секциями техников, и что на потенциальные раковые опухоли у простого люда им насрать.

— Она там не толще, чем яйца моей мамы.

— Да перестань. Чтобы Колония вообще крутилась, поле должно быть однородным.

Они спорили о политике и делах Колонии ещё десять минут.

Молт изображал умеренного социал-демократа, а Бонхэм — пост-троцкиста. Во всяком случае, Молт обычно чувствовал себя именно социком, пока его не раззадорят как следует, а потом ударялся в звериную жестокость. Сейчас же внутри он был спокоен и выдержан. Внутри было тихо, как у бомбы перед взрывом.

Через пять минут всё изменится.

Вдоль столиков бродила официантка Карла, цепляя на поднос пустые стаканы, и отчаянно зевала. У неё были высветленные волосы, собранные в конский хвост, а сквозь полупрозрачную одёжку просвечивала татуировка партии резервационистов.

Молт и Бонхэм убили ещё четыре минуты, болтая с Карлой. Через минуту всё изменится.

Карла утянулась внутрь, принести ещё два низкоградусных пива. Через минуту вернулась, но без пойла, прижав ладонь к губам.

— Что такое? — спросил Бонхэм.

— Что там стряслось, Карла? — спросил Молт одновременно. Их вопросы заглушили друг друга.

Карла пялилась на них, побледнев сильнее обычного. Её синие глаза с красными от недосыпа белками широко распахнулись. Не отнимая ладони от губ, девушка что-то мямлила.

Испугавшись её поведения, Молт насилу оторвал руку Карлы ото рта и прикрикнул:

— Карла, да говори ж ты, чтоб тебе пусто!..

— Ру-ру-русские. Я с-с-с-слышала п-п-по в-в-визику.

— Русские? — задумчиво переспросил Молт. Ебать, а что, если они запустили крупнячок?

— Они заблокировали Колонию. Активировали лазерные платформы, боевые станции... отсекли корабли... Они не пускают наши челноки! Мы отрезаны!

Бонхэм не сумел скрыть ужаса, но, стоило ему метнуть взгляд на Молта, как страх будто рукой сняло. Он понял, что только этого Молт и ждал. У того давно был разработан план.

Теперь пора действовать. Для начала — прирезать нескольких говнюков.

Потому что всё изменилось. Теперь.

Дождевой фронт удалился. Небо расчистилось, если не считать нескольких облачков, светло-синих на тёмно-синем сумеречном фоне.

Дымок стоял у окна, глядя в небо, и щурился, пытаясь различить детали Колонии, но на месте хабитата, в сорока градусах над горизонтом, была лишь бледная искорка, слабое подобие звезды вифлеемской.

— Они эту штуку построили из астероидов и кусков луны.

Он обращался к Ричарду Прайору, и ворон склонил голову набок, точно прислушиваясь. За это Дымок был ему благодарен. Разговоры с самим собой казались ему менее унизительными, если рядом кто-нибудь есть, и можно притворяться, что это ты с ним говоришь.

Унизительными?

Он же ходячее чучело. Истощённый, грязный, бородатый. В чёрной матовой бороде просверкивают седые волоски, глаза лихорадочно сверкают, руки постоянно дрожат, чёрные ногти отросли, будто крысиные когти.

И ты ещё рассуждаешь об унижении?

Но для Дымка достоинство было всем.

Остроглаз и Дженкинс стояли за спиной, отвернувшись. Говорили со Стейнфельдом, Фортевеном и Уиллоу. Юкё тоже тут, но молчит. Впрочем, Дымок знал, что Юкё слушает.

Дымок ловил обрывки беседы. Похоже, Остроглаз и Стейнфельд пытались допрашивать один другого. Забавно. Внимание Дымка уплывало.

Он задержал взгляд на рукотворной искорке в чернильно-синих небесах.

Сразу за окном, на карнизе, поблёскивало омытое дождём яичко, которое накануне снесла металлическая птица. В данный момент яичко передавало сигнал Они в комнате.

Дымок смотрел в небо и слушал.

— Давай обсудим основные моменты, — говорил Остроглаз. — Мы не возьмём себе никаких окладов. Даже после революции, если её удастся осуществить.

— Никаких окладов, хорошо. Но я про революцию ни слова не сказал. Мы не революционеры. Мы партизаны-интернационалисты. Мы стремимся воссоздать государственный строй довоенных республик. Естественно, что для этого необходимо устранить юрисдикцию Второго Альянса.

— Устранить, — повторил Дженкинс. — Прикольно звучит. — И, не скрывая саркастических интонаций: — Сколько бишь, ты сказал, под ружьём у командования ВА?

Стейнфельд колебался. Дымок успел хорошо изучить этого человека и его привычки, и теперь понимал это, даже не видя. Он вообразил себе коренастого Стейнфельда, с тоскливыми глазами и длинными седыми волосами, разделёнными посередине и перехваченными проволочной заколкой на спине. В его чёрной бороде виднелся седой мазок—такой ровный, что легко было поверить, будто он именно выбелен. Короткие сильные пальцы барабанили по исцарапанной столешнице, морщинки в уголках глаз стянулись в густую сеточку. Стейнфельд размышлял над ответом. Но как бы уклончив, осмотрителен и неочевиден ни будет его ответ, чувство миссии и предназначения никогда не покинет Стейнфельда.

Упп! Стейнфельд решительно хлопнул ладонями по столу и сказал:

— Полмиллиона, как мне известно. И они набирают новых.

— Полмиллиона, — с театральным сомнением отозвался Дженкинс. — Полмиллиона в Европе.

Стейнфельд поторопился ответить на следующий вопрос, повисший в воздухе:

— А в НС, если считать все разрозненные группы, — четыре, пускай пять тысяч. Но в наши задачи на этом фронте и не входит прямое столкновение. Мы заняты саботажем, партизанскими вылазками с флангов, мы наносим им мелкие порезы, убегаем и раним их снова, пока у них не начнётся сплошное кровотечение.

— Давай подробнее про этот фронт, — потребовал Остроглаз. — Существует же и другой?

— Мы с ними договариваемся. С японцами и другими. Мы над этим работаем.

— А как насчёт Штатов? — уточнил Дженкинс.

— Да ты сдурел, — прокомментировал Уиллоу. Уиллоу был в каких-то лохмотьях цвета хаки, драных теннисках и с ворованным АК-49[6] наперевес. Худой, как палка, с бесцветными всклокоченными волосами, гнилыми зубами и бородой, которую даже китайский император за всю жизнь от скуки вряд ли отрастил бы. Говорил он монотонно, с отчётливым британским говором. — Блядские янки прикрывают грёбаных нацци. — Он произносил это слово именно так. — Негласно спонсировали фашистский переворот. Думают, что эти лучше коммунистов. Им пообещали кучу крупных контрактов, уродам.

— Всё это... — Стейнфельд откинул голову, уставив бороду в потолок (так себе воображал его движения Дымок, следивший за неощутимым полётом Колонии по небу). — Всё это лишь гипотеза. Но я думаю, что, да, они должны были опираться на некую поддержку.