Молитвы Крэндалла длились около трёх минут. Все склонили головы, даже охранники. И Деверо. Но палец его медленно полз по столешнице к углу папки. Когда он коснётся липучки, пистолет сам прыгнет в руку.

Ещё тридцать секунд, напомнил он себе. Крэндалл жужжал в привычном ритме:

— ...взываем к Тебе, о Господи, в сей битве, выйдя на прю за освобождение земли Твоей от мерзостных полукровок...

У Деверо оставалось двадцать секунд. Мысли вдруг потекли рекой. Он ударился в воспоминания.

Не надо об этом думать, сказал он себе. Стейнфельд же тебе говорил, снова и снова. Когда время настанет, не думай, а действуй.

Но его уже несло. Он видел себя в Ницце, на собрании Новых Правых. Вот он задаёт вопросы, выдвигает возражения, ловит на себе мрачные взгляды и понимает, что места ему здесь больше нет. Видел, как после собрания к нему приближается агент Стейнфельда. Агента звали Башун. Башун слышал, как Деверо несколько раз осмелился осторожно возразить против петиции правительству с требованием изгнать из Франции всех недавно прибывших иммигрантов. Башун наблюдал за Деверо в усиленном кибернетическом восприятии. Теперь такой орган имелся и в теле самого Деверо, вживлённый на место правого глаза. Башун заметил вспышку смятения, тревоги и горечи, а остальные пропустили.

Им не понадобилось долго уламывать его.

Они открыли Деверо то, о чём Крэндалл обычно умалчивал. Они показали Деверо записи встреч со вдовами двух активистов, убитых ВА. Башун и Стейнфельд продемонстрировали Деверо видео давних встреч Крэндалла с его координаторами. Крэндалл спокойным, поставленным голосом рассуждал о вещах, от которых у Деверо волоски на шее встали дыбом. Деверо вступил в ряды Новых Правых исключительно потому, что ненавидел русских. Но когда ему открыли глаза на истинные намерения Крэндалла... о, по сравнению с Крэндаллом русские казались невинными агнцами.

Крэндалл был тем, кого долго ожидали и боялись. Тем, кто должен явиться в конце.

И Деверо согласился.

Дал завербовать себя в ВА, прошёл тренировочные лагеря, позволил промыть себе мозги пропагандой, делая вид, что искренне в неё верит. В конце концов он достиг нынешнего поста в ВА.

И очутился в этой комнате, не переставая при этом быть агентом французского Нового Сопротивления.

Деверо показалось, что с ним, как наяву, говорит Рембо-дебошир, мальчик-поэт.

Mon âme éternelle... О вечная душа моя...

— ...и возносим хвалу Тебе, Господи, — говорил Крэндалл, — за споспешествование в сей битве, и вверяем Тебе вечные души наши...

Исполни свой обет...

— ...именем Христа Искупителя...

В ночи бессветной...

— ...супостатов вечной тьмы. Хвала Господу. Аминь.

Какая же там последняя строчка? Должна же она там быть.

Деверо забыл. Сейчас, сейчас...

Ага, вот.

Он коснулся замаскированной кнопки и ощутил, как холодное стальное орудие смерти прыгает в ладонь (в этот момент остальные возгласили Аминь), и тогда он вспомнил.

Он вскочил, развернулся и вскинул пистолет, чтобы выстрелить в Крэндалла, и произнёс вслух две заключительные строки строфы:

— Malgré la nuit seule, et le jour en Feu[12].

Он выстрелил.

Кусочки металла в тефлоновой оболочке вонзились в тело Крэндалла, разрывая его бронежилет, но эсбэшники уже стреляли в ответ. Они действительно наблюдали за Деверо. Он попытался перевести ствол на Эллен Мэй, но автоматы эсбэшников уже дырявили его самого. Пол ушёл из-под ног, оставляя ощущение жуткой пустоты, словно какая-то сила выдернула у Земли её ядро и центр. Потом пустота раскрылась и проглотила его, он упал в неё и умер, терзаемый тошнотворной мыслью: он не убил ублюдка Крэндалла, он только ранил его, мерзавец будет жить, подонок останется жить...

Рикенгарп слушал коллекционную запись The Velvet Underground 1968 года по своим «блошкам». Песня называлась Белый свет/Белый жар[13] О том, что вытворяли гитаристы, лучше всех высказался барон Франкенштейн: Есть вещи, для которых человек не предназначен. Рикенгарп вдавил наушники поглубже, чтоб до костей вокруг уха пробирало. У него по коже пошёл холодок упоения гармонией гитарных аккордов. Внахлёст с музыкой включился визоклип: немая документалка об экспрессионистах. Картины Эдварда Мунка под музыку TVU. Ня, прелесть!

И тут Джулио ткнул его пальцем в плечо.

— Счастье быстротечно, — пробормотал Рикенгарп, отключая визоклип.

Некоторые визоры комплектовались выносной камерой и польстимом. Польстим представлял собой изделие носимой электроники в форме узкого корсета. Камера регистрировала происходящее на улице перед обладателем и ретранслировала польстиму, который, в свою очередь, отклонял тело в нужные стороны под нужным углом. Мозг частично восстанавливал картинку по этим движениям. Прибор предназначался для слепых, когда его разрабатывали в 1980-е. Сейчас польстимами пользовались теленарики, которые даже на улице не могли оторваться от ящика. Так и бродили, закрывшись от мира и счастливо уворачиваясь от прохожих стараниями польстима. Но Рикенгарп не любил польстимов, поэтому был вынужден взглянуть на Джулио собственными глазами.

— А тебе-то что?

— Н’сять, — ответил басист Джулио на техжаргоне. Нам осталось минут десять.

Моз, Понце, Джулио, Мунк.

Ритм, гитара, бэк-вокал, клавишные, бас, ударные...

Рикенгарп кивнул, потянулся вернуть визор на место, но Понце протянул руку и щёлкнул переключателем гарнитуры. Картинка растаяла, как пейзаж за окном поезда, когда въезжаешь в туннель.

У Рикенгарпа свело желудок от тоски — как будто бы ничуть не медленней. Он понимал, что им предстоит.

— Ну ладно, — сказал он, разворачиваясь к остальным. — Чего уставились?

Раздевалка. Стены чёрные от граффити.

Все раздевалки рок-клубов одинаково испещрены граффити, обезображены ими. Демонстративное заявление ПАРАЗИТЫ РУЛЯТ, раздражительно-веселое КРИКЛИВЫЕ СТАРПЕРЫ ТУТ МАЛЕНЬКО ПРИТОМИЛИСЬ, экзистенциально-философское АЛКАЛОИДНЫЕ БРАТЬЯ ТЕБЯ ЛЮБЯТ, НО ПРЕДПОЧЛИ БЫ ВИДЕТЬ МЁРТВЫМ, ну и совсем загадочное СИНХРОНИЗАЦИЯ НА 66 КЛИКОВ. Стены были покрыты граффити, как морщинистыми обоями. И не в один слой: настоящий палимпсест. Галлюцинаторного стиля, словно кому-то вздумалось визуализировать пути возбуждённых электронов по зрительной коре.

В нескольких местах из-под граффити виднелся серый пресс-пластик настоящей стены. Для Рикенгарпа и его группы тут места как раз едва хватило: они расселись на кривоногих кухонных табуретках и одной трёхногой кушетке. Меж табуреток стояли музыкальные инструменты в чехлах и футлярах. По швам футляров проглядывала фальшкожа. Половина защёлок на ладан дышала.

Рикенгарп обозрел товарищей, переводя взгляд по часовой стрелке с одного лица на другое, останавливаясь сформулировать краткую вытяжку впечатлений.

Слева: Моз с устало набухшими веками, волосы уложены тройным ирокезом, в центре красные, по краям синие и белые, на левом указательном пальце кольцо с камнем, оттенком точно соответствующим (Рикенгарп был уверен) дымчатому янтарю глаз Моза. Рикенгарп и Моз дружили, но сейчас переглянулись скорее обвинительно. Любовниками не были, но что-то похожее временами испытывали. Моза раздражало, что Рикенгарп не соглашается сменить стиль ради выживания группы, а предпочитает гнуть свою линию. Рикенгарпа раздражало, что Моз не прочь переметнуться к вайфайным зомби и тем предать духовные заветы группы, а самого Рикенгарпа подумывает выбросить на помойку, заменив вайфайным танцовщиком. Оба понимали, о чём думает другой, но не озвучивали. Эмоциональная волна, пробежавшая между ними, тянула предсмертным холодком.