В этот вечер Моз выглядел особенно хреново: голова поникла, бессильно упав набок, глаза потускнели.

Понце заделался зомбаком, по крайней мере внешне, и выдержал яростное сражение с фронтменом по этому случаю. Понце был тонкий в кости, как и все остальные рокеры, в чертах его проглядывало что-то лисье. Всего себя, не исключая волос и обнажённых участков кожи, он обрызгивал серым маскировочным военным аэрозолем. В задымлённой атмосфере клубешника Понце иногда начисто пропадал из виду.

Глаза его скрывались за серебристыми контактными линзами. Сейчас он угрюмо опустил голову, уставясь на десяток собственных карикатурных отражений в зеркальных ногтях.

Джулио тоже был не прочь свергнуть Рикенгарпа и временами выводил того из себя, но оставался в известной мере лоялен. Конформист. Спорить они с Рикенгарпом могли долго, но всегда находили консенсус. У Джулио были блестящие пуэрториканские чёрные кудри, уложенные в замысловатую причёску, словно на макушку ему прилепили второй нос. Чертами он напоминал женщину, да и глаза были девичьи, с длинными крашеными ресницами. В ухе серебряная серьга, ретрокожан такой же чёрный и затёртый, как у самого Рикенгарпа. Повертев на пальце перстень с оскалившимся черепом, он ухмыльнулся фигурке. Вид у него был такой, словно больше всего на свете Джулио сейчас занимал готовый вывалиться из глазницы кроваво-красный стеклянный глаз черепа.

Неженка Мёрч ерошил свой блестящий ёжик. Ударник из него был препаскуднейший, но с установкой он кое-как управлялся. Человек редкой профессии: такие музыканты почти вымерли.

— Мёрч такая же редкость, как дронт, — сказал однажды Рикенгарп, — и это у него с дронтами не единственная общая черта.

Мёрч носил очки от солнца в роговой оправе, а в данный момент на колене его покоилась бутылка «Джека Дэниелса». «Джек Дэниелс» у Мёрча считался непременным элементом сценического образа. Бутылка шла к его ковбойским сапогам, ну или Мёрчу нравилось так думать.

Мёрч глядел на Рикенгарпа с неприкрытым презрением. Лукавить он не умел.

— Да пошёл ты, Мёрч, — сказал Рикенгарп.

— Ты чего? Я же молчу.

— А тебе не обязательно вякать. Я нюхом тебя чую. Хватит с меня твоих выебонов. — Рикенгарп встал и обвёл взглядом остальных. — Я знаю, о чём ты думаешь. Один, последний, классный концерт, и после этого катись на все четыре стороны.

Эмоциональное напряжение, царившее в раздевалке, как ветром сдуло. Или, может быть, взмахом крыла громовой птицы: Рикенгарпу она так и виделась. Образ получался лоскутный, наполовину с индейских рисунков, наполовину с хромированных фигурок на капотах Ford Thunderbird. Когда птица простирала крылья, острые кромкоперья сверкали, подобно отполированным бамперам.

На груди призрака торчали две фары, и сейчас, пока группа собирала инструменты и отправлялась на сцену, в них зажигался свет.

Рикенгарп нёс свою гитару Stratocaster в чёрном кожаном футляре. Древний футляр пестрил полосками скотча и выцветшими стикерами, но Stratocaster осталась неподвластна времени. Прозрачная, совершенная, с контурами эротичными, как у дорогущего спорткара.

Они прошли по белому коридору с кирпластиковыми стенами и выбрались на сцену. За первым поворотом коридор сужался, поэтому пришлось пробираться гуськом, выставя перед собой инструменты. На острове, которым была ВольЗона, свободное место всегда в дефиците.

Объявляла махнул Мёрчу: выходи, дескать, первым, и просигналил диджею. Тот заглушил унылое пьяное бряканье и возвестил старомодно, как Рикенгарп его и просил:

— А теперь поприветствуйте... Рикенгарп!

Ответного рёва зрителей не последовало: редкие аплодисменты и что-то вроде кошачьего мява.

Ладно, суки, я вам щас устрою, подумал Рикенгарп, пока остальные занимали свои места. Он должен был выйти последним, когда ему обустроят место. Так было всегда.

Рикенгарп прищурился, готовясь выйти из-под крыльев громовой птицы, заслонил глаза от сценического света, оценивая количество зрителей. Половина зомбаков убралась. Хорошо. В этот раз, может, и получится.

Музыканты расселись по местам, включили автотюнеры, повозились с настройкой инструментов. Рикенгарпа приятно удивили потоки мягкого красного света, затопившие сцену. Всё, как он хотел.

Возможно, осветитель из его поклонников. Возможно, они таки замутят крутой концерт. Возможно, всё у них получится. Возможно, цифры кодового замка сложатся в нужную комбинацию, клетка распахнётся, и вылетит птичка. Громовая птичка.

Он слышал в зале шепотки: что-то насчёт Мёрча. Большинство зрителей впервые видели живого ударника, если только на сальсе не бывали. Рикенгарп уловил обрывок фразы на техжаргоне: Чтоникоераят? В переводе, скорее всего: Что он такое настраивает? Ударную установку, пацаны, вот что.

Рикенгарп извлёк гитару из футляра и повесил на плечо. Поправил застёжку, включил тюнер. Вышел на сцену. Трансмиттер усилителей уловил сигналы гитары и передал их «маршаллам» за спиной ударника. Миниатюризация электроники его огорчала: усилители и динамики выдавали такой же оглушительный звук, что и в двадцатом веке, но впечатляли куда меньше, потому что были совсем крохотными. Неудивительно, что по залу снова пробежали шепотки: зрители обратили внимание на «маршаллы». Немногим из них доводилось видеть старые усилители.

— Это ещё зачем? — воззрился Мёрч на Рикенгарпа. Рикенгарп только кивнул.

Мёрч отстучал 4/4, мгновение его никто не сопровождал, потом вступили басы, словно бы выталкивая из центра сцены слежавшийся пласт звуков, а за ними клавишные, разворачивая пласт в бесконечность. Теперь можно двигаться. До этого между Рикенгарпом и сценой лежала бездна, а барабаны, басы и клавишные перекинули через неё мост. Он прошёл по мосту и окунулся в тёплое море звуков. Он чувствовал, как шпарят по коже софиты. Всё равно что переместиться из комнаты со включённым кондиционером в тропики. Музыка сладко томилась в тропической духоте. По сцене метнулось пятно белого света и замерло на гитаре, как Рикенгарп и просил, и он подумал: Господи, а осветитель и вправду мой фанат.

Ему показалось, будто он чувствует то же, что и гитара. А та изнывала, соскучившись по его прикосновениям.

Клэр сидела на кушетке у себя в квартире, вдвое меньшей отцовских апартаментов, и с тихой опаской ожидала очередного выпуска новостей ИнтерКолонии. Центральную комнату она объединила со спальней, и мебель по её приказу превратилась в спальный гарнитур. Стены вокруг экрана стали прозрачными, расцветившись кое-где насыщенно-зелёными и ярко-алыми красками тропического дождевого леса. Изображение мигнуло, налетел шквал, под тяжестью струй прогнулись исполинские листья, засеребрясь от огромных капель. Скрытый аэратор наполнил комнату запахами дождливых джунглей. Ей показалось, что она чувствует струи дождя на коже.

Всемедийный экран — сверкающая аномальная вставка в иллюзии джунглей — показывал документалку о Европейском конгрессе Новых Правых. Звук она отключила, но субтитры оставила. Лидер французского Национального Фронта извергал с трибуны пламенные речи с безмолвным спокойствием шеф-повара из кулинарной передачи, разъясняющего зрителям сложный рецепт. Бледный плотный коротышка говорил: ... неизбежность столкновения культур с фундаментально разнящимися истоками нельзя больше игнорировать. Добрые намерения тех, кто пытался установить согласие между исламскими фундаменталистами и европейцами, обернулись лишь новой болью от вынужденного срыва общественных покровов. Ибо, уверяю я вас, срыв этот настоятельно необходим. Иммигранты, представляющие чужеродные культуры, мутят воды нашей собственной. Глупо тешить себя иллюзиями, что мы сумеем с ними ужиться на одной территории. Это наивная мечта. Наивность приводит к потерям времени, денег и, да, человеческих жизней. Следует признать горькую истину: с некоторыми расами попросту невозможно достичь примирения! Наш ответ должен быть прост: экстрадиция. Да, в попытках решить проблему иммигрантов мы пытаемся воздерживаться от излишней жестокости, но есть пределы любому терпенью. Жизнеспособность культуры синонимична её расовой чистоте...