Остроглаз и Дженкинс сидели рядышком за партой из дерева и стали, как в двадцатом веке. Дженкинс чувствовал себя не в своей тарелке: за партой он умещался с трудом. Остроглазу было хорошо: он раздулся как раз до нужного объёма, ведь они только что явились сюда после ланча. Они все сюда пришли, и, как обещал Стейнфельд, в комнате было тепло. Тепло источала буржуйка, установленная в подвальном классе старой парижской школы, école supérieure; через вентиляционную решётку катились медленные волны тепла и долетал слабый запах бензина. Своего рода индустриальный одеколон: Остроглаза он неизменно успокаивал. Он отогрелся и хорошо поел.

На потемневшей от времени классной доске висели плакаты двадцатилетней давности: здесь каким-то парижским детям разъясняли демократические ценности на уроках обществоведения. Слушая Стейнфельда, с упорством робота талдычащего о тонкостях подпольной работы, Остроглаз делал сразу два других дела: глодал любимую свою жертву, ноготь правого большого пальца, а свободной рукой нервно чертил в воздухе контуры инициалов над оригиналами, вырезанными в светлом дереве крышки парты. Он с трудом сохранял равновесие на краю пропасти будущего.

Стейнфельд говорил:

— Внутренние подразделения будут разбиты на ячейки по три человека в каждой, и лишь один из каждой тройки будет общаться с остальными ячейками или с командным составом. Ячейка из трёх активистов — проверенная временем модель классического партизанского движения.

Он чертил на доске диаграмму, не замолкая ни на миг.

Остроглаз меж тем продолжал внутренний диалог.

Они все лжецы, думал он. Любая разведка нанимает лжецов или учит сотрудников лжи; иначе бы они не смогли работать в разведке. Итак, Стейнфельд может оказаться чьим у годно агентом, в том числе и русским. На кого же я работаю?

Какая тебе разница? Ты знаешь, почему ты на них работаешь. За еду, кров и надежду обзавестись нужными связями, которые потом позволят тебе вернуться в Штаты.

Ну да, конечно. А что, если вся эта организация создана и втайне управляется Вторым Альянсом, чтобы направить на ложный след тех, кто искренне желает сражаться в движении сопротивления Второму Альянсу? Для дезинформации или затем, чтобы оправдать видимостью сопротивления более жёсткие меры, консолидирующие их власть в этом регионе.

Чего-о?! Да ну, что за хрень! Паранойя! Ты гонишь!

Правда? В наше время нельзя быть слишком параноидально настроенным.

У тебя получается. Ты мастер паранойи, чувак.

Он заставил себя прислушаться к Стейнфельду и его инструкциям по работе пропагандистов, с оружием и без. Искусству подчинять умы и сердца...

Неделей позже они укрывались на крыше, глядя через туман и морось на площадь Клиши. Начинало смеркаться. Автомобильное движение на площади перекрыли: предстояла демонстрация, и регулировщики пустили трафик в объезд; не то чтоб это оказалось сложной задачей, ведь топлива не хватало, а четверть городских улиц для проезда была недоступна, заваленная обломками после бомбёжек русской армии.

Но здесь, на площади, яблоку было негде упасть. Люди всех возрастов и профессий — и, указывал Стейнфельд, по большей части представители бывшего среднего или низшего среднего класса. Все белые.

Стейнфельд сидел рядом с Остроглазом, в сопровождении Дженкинса, маленького Жана-Пьера и Хасана. Хасан всё время едва заметно улыбался. Он явился в Париж из Дамаска, чтобы вступить в Новое Сопротивление. Хасан иногда говорил, что вскоре Священный Исламский Альянс пошлёт бойцов на помощь Стейнфельду, поскольку ВА уже приступил к переписи парижских мусульман, а Национальный Фронт задекларировал своей целью очистить Францию от всех мусульман. Но исламисты так и не появились. Остроглаз полагал, что им не понравилась перспектива подчиняться приказам еврея.

Они заняли позицию между мансардным окном и старинной, богато украшенной, но проржавевшей и облупленной балюстрадой. По откосу крыши и скользкой черепице на площадь Клиши, где собирались демонстранты, стекали дождевые ручейки. В центре площади стояла статуя, но за плакатами, знамёнами, французскими флагами и разным тряпьём её не было видно. Сотни людей размахивали флажками поменьше, отчего казалось, будто по толпе пробегают волны цветов французского стяга. Толпа напоминала огромную птицу, расчеперившую хвостовое оперение перед стаей себе подобных.

Перед ними установили временные подмостки, высотой два ярда и шириной десять. Сцену возвели только утром. Оперативники НС видели её сзади; листы белого материала, которыми была перекрыта сцена по периметру, мешали видеть оратора. Но слышно его было превосходно: высокопарные речи, усиленные сценическими микрофонами, разносились над всей площадью и эхом отдавались в стенах окрестных зданий. Видна была и его тень на белом фоне, когда оратор стоял против сценических софитов. Как в японском театре теней.

Тень получалась исполинской, словно со сцены ораторствовал Голиаф, оживлённо жестикулируя и вздымая дрожащий от возбуждения палец к небесам. Гигантская тень принадлежала Ле Пену, кандидату от Национального Фронта, правнуку Ле Пена, кандидата от Национального Фронта. Когда положение дел на европейском театре военных действий позволит провести выборы, Ле Пен, вероятно, будет избран президентом. И Стейнфельд переводил его речь...

Стейнфельд переводил для Остроглаза и Дженкинса. Речь достигла драматической кульминации:

— Он говорит: «Ныне сокрушена диадема Европы; жемчужина Франции лежит в руинах. Кто в этом повинен? Несомненно, русские. Они начали войну, они вторглись на территории союзников, они пытались подчинить себе Париж! Но кто же устраивал акты саботажа в метро, взрывал энергостанции, органы гражданской обороны? То были слуги русских, рабы нового КГБ! Откуда они явились? Из третьего мира и с Ближнего Востока, контролируемого русскими через своих прихвостней! То были иностранцы, которых мы приняли в свою нацию, а отплатили они нам загрязнением нашей культуры, шпионажем и саботажем! И всё затем, чтобы облегчить Русскому Союзу уничтожение нашего города! Мусульмане, евреи, алжирские коммунисты, португальские коммунисты... вот яд! Вот она, отрава!»

Толпа ответила громоподобным рёвом.

— Они на полном серьёзе? — скептически уточнил Дженкинс. — Всё летит в тартарары, а виноваты иммигранты?

— Ты проник в самое сердце их аргументации, — сухо ответил Стейнфельд.

На миг Остроглаз усомнился в точности перевода. Может, Стейнфельд перевирает?

Но он видел неподдельную ярость в том, как собравшиеся потрясают кулаками, энергично машут флагами, слышал гнев в голосе толпы, а чётче всего чувствовал это в позе и жестах колоссальной тени... в странно знакомом, ритмично жестикулирующем силуэте...

И он видел, как фланкируют толпу штурмовики МКВА; и за сценой они выстроились тоже, скрестив руки на груди бронированной униформы...

И он снова понял, что всё это правда, когда увидел, как реагирует Второй Альянс на демонстрацию противников, возникшую с боковой улицы. Там насчитывалось от силы полсотни студентов-очкариков вперемешку с темнолицыми алжирцами; те скандировали: «Fascisme? Non! Fascisme? Non!»[21].

— Смело, — пробормотал Стейнфельд, — и глупо.

... Штурмовики ВА устремились им навстречу, отсекая от толпы, размахивая парализаторами и ружьями. Клин из двадцати быков ВА вонзился в демонстрацию протеста, замельтешили дубинки. Толпа сторонников Национального Фронта подключилась следом. Кандидат орал ей что-то неслышное... Обычные полицейские, знавшие обо всём заранее, невозмутимо подпирали стены на углах улиц.

— Если внимательно смотрели, — сказал Стейнфельд, — то заметили, как парочка участников демонстрации протеста спешно проталкивается назад аккурат перед атакой ВА. Провокаторы, внедрённые в ряды настоящих протестующих. Либо ВАшники, либо лепеновцы. А может, и те, и другие... — Он говорил холодным отстранённым тоном комментатора исторической телепередачи о временах упадка и падения Римской империи. В тот же день варвары прорвались за ворота Рима... — Вы наблюдаете пример «стратегии напряжённости»[22].